Жизнеописание русской коммунистки

Ленинград—С.Петербург

2005

УДК 619

Артемьева И.Н.

Жизнеописание русской коммунистки. Ч. 1. СПб., СЗНИИ "Наследие", 2005. _ 116 с.

ISBN 5-903030-01-7

Участница Великой войны, ровесница СССР, повествует о годах жизни поколения, выросшего перед войной 1941—45 гг. и прошедшего по жестоким дорогам этих лет. О страстной жажде мирной жизни, восстановлении разрухи и переходу к творческому созиданию, вот о чем этот маленький труд.

ISBN 5-903030-01-7

И.Н. Артемьева, 2005

Посвящается детям,внукам, правнукам

участников Великой Отечественной войны
1941—1945 гг.,
потомкам воинов, медиков, железнодорожников,
тружеников заводов и деревни.
Знайте и помните нас…

Часть I

Я — дитя Советского Союза

(Детство, юность, молодость)

Детство в Царицыне—Сталинграде

Черная туча надвинулась из-за Волги. Мы сидели на крыльце парадного входа хозяйского дома, любимом месте детских игр. Дверь была заперта наглухо, в дом входили со двора. Крыльцо на улице всегда освещалось солнцем. Перед домом, стоял белый старинный собор с металлической оградой на высоком каменном цоколе. Вдали серебрилась большая река. Грянул гром, и, не дожидаясь дождя, мы побежали домой. Мне было годика три. Эти туча и гром были первым сознательным моим воспомина нием. Происходило все это в центре Царицына, на Исполкомов ской улице. Улица спускалась вниз перпендикулярно Волге, была крайней справа к речке Царице, если стоять лицом к Волге. В то время Царица обладала притяжением для нас, детей. Левый берег, с нашей стороны высокий, спускался террасами вниз к пойме, сверкавшей изумрудным травяным ковром разных оттенков. Весной мы стремились к пойме "смотреть утяток". В моей памяти они желто-золотистыми стайками разгуливали по этому ковру со своими мамами-утками. Выводки были многочис ленные по 10—12 штук. Сейчас, спустя более семидесяти лет, в Санкт-Петербурге я наблюдаю уток с утятами, благо в нашем городе много водоемов, но утята здесь всегда серо-бежевые, и самые большие выводки— это 5—6 птенцов, во взрослых птиц превращается только половина, остальные гибнут.

Царица была нежно-величавая, чистейшей воды речка, тихо текущая по желто-белому песчаному ложу. Справа к речке спускалась дорога от центра города, проходила через низкий деревянный мост, по которому двигались трамваи, лошади с телегами, редкие автомобили, пешеходы. Потом дорога поднималась в гору, в ту часть города, которая называлась "за Царицей". За мостом невдалеке стояла мукомольная мельница из красного кирпича с высокими зубчатыми стенами. Это было одно из самых больших сооружений города, привлекавших мое детское воображение. Как в ней получают муку? Что там происходит?

Слева, где Царица, расширяясь, впадала в Волгу, через нее по стальному мосту проходила железная дорога, соединяя два берега, на которых у самой воды всегда были штабеля круглого леса, воблы сушеной, сгруженной прямо на песок, чем-то заполненные мешки, горы арбузов и другие товары.

Над всем царил собор, поставленный на бугре, там, где Царица сливалась с Волгой. Возвышенностью, на которой стоял храм, начинался высокий правый берег Волги, тянущийся вверх по течению, и на нем вырос город Царицын.

От собора влево вниз склон берега был покрыт кустами и деревьями. Наша улица упиралась в дорогу, идущую перед склоном вдоль берега. Хозяйский дом, небольшой каменный особнячок, был предпоследним. Мы жили в деревянном длинном домике в глубине двора, в который надо было входить через калитку в деревянном заборе, имевшим ворота, обшитые тесом. Во дворе была масса цветов. До сих пор чувствую запах петуний и белого табака. Левое крыло нашего дома было доверху в зарослях дикого винограда.

Хозяин имел еще один деревянный дом, на высоком цоколе, фасадом выходящий на улицу, и с входом со двора. Войдя в калитку и повернув налево мимо ворот, в жилое помещение попадали по деревянной лестнице. В небольшой квартире жила семья инженера Сикорского. Хозяин дома, но не самый главный в семье, был худощавым, выше среднего роста мужчиной в пенсне. Он всегда был одет в форменный темно-зеленый сюртук, а на улице надевал фуражку с блестящим черным околышем. В те времена инженеров было очень и очень мало, на весь город, может быть, не более десятка, и поэтому он казался каким-то высшим существом. Да и вся семья имела свой особенный дух. Когда я приходила к ним, то хозяин всегда приветствовал меня: "А, "подуська" пришла...". "Подуськой" я, малышка, еще плохо говоря, называла его дочку Анусю. Ануся была лет на десять старше меня, в семье ее боготворили, она была с детства поэтессой. В 14 лет стихи ее были напечатаны в сборнике, который до сих пор хранится у меня. Мама Ануси, Татьяна Георгиевна, была учительницей музыки, и я брала у нее уроки игры на фортепиано. Она была среднего роста, полноватой, всегда одетой в шелковые одежды женщиной. В памяти у меня никаких эпизодов, связанных с занятиями музыкой, не осталось.

Человеком из этой семьи, много мне давшим, заложившим во мне основы самостоятельности в познании окружающего мира, учебе, была бабушка Ануси, мать Татьяны Георгиевны Анна Алексеевна Кодомнова, бывшая учительница гимназии, прекрасно знавшая русский, французский, немецкий, а, может быть, и еще какие-нибудь языки. Совсем крошкой я приходила к ней, и она меня учила читать, писать, считать, французскому, немецкому… К сожалению, наша семья скоро переехала в другую квартиру, мы стали редко видеться, но ее письмо ко мне, теплое и нежное, хранится до сих пор в альбоме, как дар поза-прошлого века.

Родилась я 18 февраля 1922 года. О своей действительной дате рождения узнала, когда стала получать паспорт. А до этого мой день рождения и именины отмечались первого апреля. Почему так? Уже совсем взрослой, прошедшей войну, я узнала от мамы, что роды были тяжелые, после моего рождения она очень болела, и первого апреля, в святцах день Иларии, так меня и назвали, она была уже более или менее здорова. Свою независимость я проявила очень рано. В два годика пустилась в самостоятельное путешествие по городу, и нашли меня за два квартала от дома.

Среди моих предков, по рассказам родных, основные "стволы", как со стороны мамы, так и папы, были из казаков. У мамы в роду была "турчанка", которую привез себе как жену один из прадедов, воевавший в русско-турецкой войне XIX века. Отцом мамы был каретный мастер Сергей Васильевич Васильев, имевший свою мастерскую и обеспечивавший всю Дубовку как каретами, так и телегами. Он имел немного цыганских генов в своей крови, которые проявились у его детей черными кудрями, карими очами, а может быть, здесь было влияние "турчанки". Все дети были красивыми, стройными и музыкальными. Моя бабушка родила 13 детей, из которых выжили шесть человек: трое сыновей и три дочери. Это самый старший, для меня он был дядя Саня, Александр, потом Петр и Иван. Моя мама, Клавдия Сергеевна, была старшей из сестер, потом шли тетя Шура и тетя Тося. Антонина- — моя крестная.

Дядя Саня прожил до 97 лет в Дубовке, никуда не выезжая. Он выкупил у своих братьев и сестер долю их наследства и получил дом своих родителей на Ленинской улице. Маленький деревянный особнячок выходил своим парадным входом на улицу. Во время войны 1941—1945-гг. на дом упала бомба, разрушив фасад, после ремонта дверь убрали, и вход стал только со двора, через калитку. Войдя во двор, идешь мимо дома, который справа, входишь в дверь и попадаешь в большое помещение кухню с русской печью, оно же было и столовой. За занавеской была ванна, сделанная специально для больного дяди Сани. А для остальных в конце большого длинного двора для купания была низенькая банька, топившуюся "по черному".

Из кухни направо шли двери одна за другой, соединяя анфиладой небольшие низкие, без форточек, комнатки. Заканчивалась

Моя бабушка Татьяна Васильевна Васильева

и ее дочь Клавдия Сергеевна, 1927г.

Александр Сергеевич Васильев, 1967г.

Петр Сергеевич Васильев, 1917г.

Иван Сергеевич Васильев, 1927 г.

Александра Сергеевна Климова (Васильева), 1934г.

Для работы во дворе, слева у забора, был огромный, крепкий, на высоком цоколе сарай, в котором всегда пахло деревом, стружкой. Здесь в молодые и зрелые годы работал родитель моей мамы, а потом стал хозяином его старший сын. Рядом был устроен глубокий погреб, в котором хранились запасы на зиму: квашеная капуста, моченые яблоки в бочках, сушеные припасы, а также каймак и нардек. Даже в самую жару, спускаясь по ладной каменной лестнице, я ощущала холод и поеживалась от него. Двор имел колодец с журавлем и был садом, в котором росли вишня, смородина, а потом дядя Саня научился выращивать даже теплолюбивый виноград, что до войны для той климатической полосы было в диковинку.

Жена дяди Сани Клавдия Дмитриевна, волевая, внешне строгая, была добрейшим, любившим детей человеком. В годы жизни в Сталинграде летом мы, дети, жили у наших родных в Дубовке. Тетя Клавдия баловала нас дубовскими явствами. Это были пампушки с нардеком и каймаком или вишневый кисель с молоком. Пышка, надрезанная в сыром тесте на квадратики, после выпечки разламывалась и получались пампушки. Нардек арбузный "мед", который варился из красной сердцевины арбуза, представлял собою темно-золотистую тягучую и пахучую

Антонина Сергеевна Жуховицкая (Васильева)
с сыном Леонидом, 1937г.

массу. Каймак получали из топленого в русской печи цельного молока, которое запекали до появления золотистой корочки, а потом помещали в погреб. Когда сверху образовывался толстый слой сливок, молоко сливали и оставался каймак.

Вишневый кисель у тети Клавдии был особенным. В сироп из вишни она клала очень много крахмала, чтобы получилась крутая масса, которую как и каймак, ставила в погреб, где кисель становился таким, что его надо было резать ножом на куски, которые потом заливались молоком. Современные дети, к сожалению, не знают этих простых кушаний.

Как-то в Санкт-Петербурге я побывала на осенней фермерской ярмарке на Васильевском острове. Нашла торговый ряд, над которым красовался плакат, говорящий о том, что здесь торгуют медом из Волгоградской области. Прошлась по всему прилавку; покупая мед, стала спрашивать, нет ли где нардека. Все, как один, волгоградцы отвечали, что они не знают, что это за мед. Стала рассказывать, что это арбузный мед, очень вкусный, и очень жаль, что мои земляки ничего не помнят о нем. Кое-кто из них обещал узнать о нардеке у старожилов…

Дядя Саня и тетя Клавдия прожили вместе 52 года. Похоронили тяжелораненного старшего сына полковника Виктора, защищавшего Сталинград. А после смерти матери ушел из жизни их младший сын, тоже военный Александр.

Когда мне исполнилось восемь лет, а это отметили первого апреля 1930-года, я решила, что мне пора идти в школу, расположенную за Царицей около базара. Иду в школу и прошу меня принять на учебу. Учительница сказала: "Приходи и занимайся". Прошло несколько дней. Обнаружилось, что в первом классе мне делать нечего, и меня послали во второй класс. Был конец учебного года и я, успешно закончив второй класс, перешла в третий.

И здесь я рассталась со своей родиной, с Царицыным. Был тяжелый период для нашей семьи. Очень горько писать об этом. Мама с папой разошлись. Об истинной причине я узнала от мамы спустя много-много лет. Незадолго до смерти мама призналась, что развод решили оформить, чтобы спасти нас, детей, меня и сестру. А ведь они очень любили друг друга. Папа больше не женился, и мама сохраняла ему верность, пока он был жив.

Теперь я понимаю, что такой шаг, как развод, для моих родителей был подвигом во имя будущего детей. Это не было изменой друг другу. Они хотели, чтобы мы имели все гражданские права, главным образом, для получения образования. Это был тактический ход, сделанный для выживания рода, его потомства.

Стратегия себя оправдала. В момент моего рождения папа работал в каком-то советском учреждении и только потом завел свое дело. Мама, оберегая морально нас, всегда молчала о папе и его предках. В дальнейшем я всегда в своих анкетах с чистой совестью писала, что папа был "совслужащим" и что с семи лет я не жила с ним, в связи с разводом родителей. Я была и пионеркой, и комсомолкой, а во время войны принята в партию, тогда еще ВКП(б).

Папа, Николай Васильевич Артемьев, во время нэпа завел свое дело магазин. Семья обрела достаток. Нас одевали в самое лучшее. Я помню наши шубки на беличьем меху, красивые туфельки и платья. Я даже стыдилась своего достатка, когда из-за Волги к нам приходили за милостыней босоногие мальчишки с холщовой сумкой через плечо, куда они клали хлеб, сухари, иногда сахар или другие остатки пищи. За Волгой, в степях был голод. Я чувствовала себя в чем-то виноватой.

Магазин был ликвидирован, папа должен был скрываться, он был "лишенец", то есть лишен гражданских прав. Из дома исчезли немногие хорошие вещи, стало известно, что они были спрятаны у родственников.

Опасения родителей были не напрасны. Расскажу об одной трагической судьбе. Мы уже жили за Царицей. Напротив, через дорогу, в своем доме проживала семья купца Репникова, извест-ного еще до революции. Его дочь Оля, на 5—7 лет старше меня, с детства мечтала стать актрисой. Она была очень хорошенькой. Блондинка, правильные черты личика, блестящие глаза, легкое стройное девчоночье тельце. Незаурядные способности режиссера в 12 лет говорили о ее талантливости. Собрав из соседних дворов нас, малышей, она организовала театр. Помню ее постановку по Пушкину вступление к поэме "Руслан и Людмила". Я была в свои 5 лет царицей, которая в розовом платьице, подперев ручонкой головку, "тужила" в темнице, какой-то мальчик в качестве серого волка "служил" мне. Оля с артистизмом читала отрывки текста, мы свои кусочки стихов. Зрителями была детвора, не занятая в представлении, и родители артистов. Успех небывалый.

Потом мы уехали из Царицына в Баку. Через несколько лет до нашей семьи долетела весть о трагедии. Оля пыталась поступить в учебное театральное заведение. Несмотря на ее данные, она получила отказ в приеме, так как была купеческой дочерью, дочерью "лишенца". Прием был открыт только для детей рабочих и крестьян. Оля не справилась с жизненной неудачей. Юная и прелестная, она покончила с собой.

Однажды к нам пришли описывать имущество. В двух смежных комнатах, которые мы снимали в доме за Царицей, были голые стены, очень просто застелены кровати, стол. По сути, ничего ценного. И только мамина гитара, фамильная, небольшая, но ладная остановила взгляд пришедших людей. И, сколько ни умоляла мама оставить ей гитару, ее унесли, как единственный трофей.

У нашей мамочки было красивейшее лирическое сопрано, она пела, аккомпанируя себе на семиструнной. Это были романсы русские, цыганские, народные песни. До замужества, у себя на родине, в Дубовке, мама пела в церковном хоре и была солисткой. На протяжении всей своей жизни, благодаря своей красоте и необыкновенному голосу, она всегда была в центре общества.

Потеря гитары была чудовищной утратой. Может быть, это было последней каплей, которая повлияла на решение покинуть Царицын. Я, мама и сестра летом 1930-года переехали в Баку, где уже проживали две мамины сестры и ее младший брат.

Я не видела, чтобы мама писала или получала письма от папы, но у них всегда была связь друг с другом. В голодные годы, особенно в первое время, в Баку ощущалась нехватка жиров. От папы, откуда-то из центра России, Пензенской области, мы регулярно получали посылки с топленым маслом. Бутылки или банки, плотно закупоренные, завернутые в бумагу и упакован ные в ящик, время от времени доходили по почте, и это была поддержка нашему скудному питанию, которое состояло из пшенной каши, фасоли, а вместо сахара употребляли редиску.

Баку

Баку это жемчужина Востока, где градостроительная экзотика старого города сочетается с объемами европеизированных зданий в несколько этажей, с фасадами, украшенными лоджиями, эркерами со стрельчатыми арками и каменными кружевами карнизов и балконных решеток. Город, возрастом почти 900 лет, строился на отрогах чаши элипсообразной бухты, как бы распираемой по наибольшему диаметру двумя мысами. Один, на юго-востоке, оканчивался холмом "Шишкой" с маяком; другой, на северо-востоке, с плавно снижающейся к морю частью отрога, был ближайшим к городу курортом Зыхом. Древняя часть города начиналась в центре бухты широким бульваром, отделенным от моря каменным парапетом.

В описываемое время, между бульваром и дореволюционны ми жилыми кварталами пролегали дорога и трамвайные пути. За кварталами находилась территория ханского дворца со всеми службами. Справа от этой территории, если смотреть на город со стороны моря, высилось мощное тело "девичьей башни" Кыз-галасы. По преданию, хан построил эту высокую башню для бедной красавицы, девушки, которую он выбрал в жены. Она не любила хана и была предназначена другому, юноше-бедняку. Обещая выйти замуж за хана, когда будет построена башня, девушка вместо этого взошла на ее вершину и бросилась с высоты в море. Море в то время плескалось у подножия башни.

Слева, там, где оканчивался бульвар, вверх, в горную часть, шла улица, до войны называвшаяся Коммунистической, которая пересекала самый респектабельный район города. На ней располагались все административные здания Баку и Азербайджана. Для меня же самым замечательным на ней было угловое здание филармонии, на перекрестке Нагорной улицы и Коммунистической, построенное на стороне, обращенной к морю. Кроме зала, где концерты исполнялись зимой, у нее была большая терраса с оркестровой раковиной. Пол террасы был выложен белыми каменными плитами, а вся площадка с видом на море окружена также белой балюстрадой. Летними вечерами под чарующие звуки Моцарта, Узеира Гаджибекова или другого композитора можно было любоваться с террасы волшебным ожерельем прибрежных огней лежащего внизу города, освещенного, кроме того, таинственным огромным ликом Луны, восходящей из-за моря и бросающей золотые россыпи в зеркало его черно-агатовых ночных вод.

Достопримечательностями бульвара, кроме его пышной южной растительности, дающей тень и приют в знойные дневные часы, были парашютная вышка и купальни. Парашютная вышка приманивала всех новизной ощущений и новым видом спорта.

А купальни… Купальни были верхом деревянного зодчества и искусства, предназначенными для древней услады человечес кого тела: купания в море и "поджаривания" его под южным, подчас беспощадно-жгучим солнцем.

Путь к купальням вел по деревянному мосту, далеко уходившему в море, почти на середину бухты, туда, где глубина моря достигала нескольких метров и была такой, что можно было безопасно нырять в воду с трамплина.

В плане сооружение представляло несколько прямоугольных закрытых помещений, разъединенных между собой узкими проходами, с дверьми, ведущими в отделения для детей, женщин и мужчин. В них находились шкафчики для одежды, скамейки и бассейны. Каждым бассейном была решетчатая, пропускающая с боков и снизу живую морскую воду, большая клетка из деревянных брусьев; глубина ее менялась, но максимальная давала ощущение дна, и утонуть в таком бассейне было невозможно. Искупавшись, каждый по лестнице мог подняться наверх, на плоскую крышу, где были устроены лежанки, на них можно было обсохнуть и загорать. По периметру крыши была стрельчатая, с поперечными переплетениями ажурная ограда. Снаружи все фасады были украшены деревянной резьбой, карнизиками, резными фигурными деталями, благодаря которым вся купальня казалась воздушным замком, повиснувшим между небом и голубым морем. Особенно это зрелище было незабываемым с бульвара в ясные дни, когда море блестело под солнечными лучами.

Поднимаясь выше, влево, за филармонию, дорога вела в нагорный парк, до войны называвшийся парком имени С.М. Кирова. На самой высокой его точке был поставлен памятник Сергею Мироновичу Кирову, который в годы становления Советской власти в Азербайджане вел активную работу среди местных рабочих.

Парк своеобразно расположен на террасах, восходящих параллелями к вершине. Зрелище ночного города оттуда было еще великолепнее, чем с террасы филармонии. И вообще, всегда, думая об этом парке, почему-то вспоминаю о садах Семирами ды одном из чудес света. Парк в Баку— чудо Востока.

Баку, кроме восточных чудес, имел промышленные заводские районы, которые, главным образом, расположены от центра вправо, к Зыху. Здесь находились заводы по переработке неф-ти, нефтеперегонные заводы. Это были районы, называемые "Белый город" и "Черный город". Влево от центра, до нефтяно го промысла Биби-эйбата, по нагорной части была жилая за-стройка, внизу шла трамвайная линия, у самого моря располагались торговые склады, пристани для морских судов.

Когда мы приехали из Царицына, Баку встретил нас жаром южного солнца. Жить стали у тети Шуры, в конце Баилова, района, где булыжная мостовая вела вниз к нефтяным промыслам Биби-эйбата. На правой стороне дороги один к другому лепились белые одноэтажные дома с плоской крышей. Сзади этих домов были внутренние дворики. Жилые помещения в этих домах трудно было назвать квартирами. Со двора, у входа в дом, был навес, где совершались все бытовые дела. От навеса дверь в большую комнату-прихожую, потом далее еще комната и пространство, отгороженное занавеской. Семья тети Шуры это три человека: она, ее муж, Вилли Августович Берлин, и Ирочка, ее дочь, моя ровесница.

Не успев приехать, мы, дети, побежали к морю. В воздухе, напитанном запахом керосина, нефти, чувствовалось и свежее дыхание соленого ветерка.

Меня, выросшую на Волге, у большой воды, море интриговало, я хотела его скорее увидеть, подружиться с ним… Но оказалось, что самое теплое море может быть коварным, особенно для тех, кто впервые встречался с ним.

На Баилове была спортплощадка, расположенная у берега моря. Она находилась справа от высокого прибрежного холма "Шишки". "Шишка" входила в расположение военного порта, который был за ней. На холме был сторожевой пост и маяк.

Войдя в калитку спортплощадки, мы попадали в небольшую рощу, спускавшуюся к морю. Дорожка вела вниз, на площадку. В море уходил длинный деревянный мост, от которого слева и справа вели ступени к воде, а заканчивался он вышкой с трамп-линами для прыжков. Справа от моста была лодочная стоянка. Площадка была размечена под игровые поля, посыпанные песком, а сам берег был покрыт галькой. Не долго думая, я полезла в море прямо с берега, не замечая, что около самого берега вода имела цветные разводы, а многие камешки слега покрыты мазутом. Этого "слегка" было вполне достаточно, чтобы через несколько минут мои руки, ноги и тело оказались измазаны нефтью.

Заметив это, я выскочила из воды и, полуодевшись, под смех и свист местных мальчишек, помчалась домой. Тетя Шура, тоже смеясь, встретила меня, глотавшую от обиды слезы: "Ну вот, окрестилась в море, теперь еще надо попробовать голову кутума и будешь настоящей бакинкой". Кутум это рыба Каспия, а ели ее, насколько мне помнится, копченой.

Тетя Шура нагрела воды и с керосином, песком и мылом прямо под навесом в корыте смыла с меня мазут. Это было одно из самых сильных первых впечатлений от Баку.

Ба-кы по-азербайджански город ветров. Преобладали на Апшеронском полуострове норд ветер, дувший с гор в море, и моряна ветер с моря. Норд приносил песок, который иногда хрустел на зубах и попадал через окна в помещения, но зато отгонял прибрежный мазут в море. Моряна теплый, дующий с моря ветер, пригонял оттуда целые поля жирного мазута. Именно в моряну через несколько лет сгорела спортплощадка. Горело море, горел мост, вышка, пострадал спортзал.

Благодаря своему обаянию, красоте и трудолюбию, мамочка сравнительно быстро нашла свое место в нефтяной жизни Баку. Образование у нее было всего четыре класса приходской школы, где у нее был любимый учитель, Карп Герасимович. Любовь ученицы к своему учителю была взаимной, так как мама была очень способной. Но жизнь заставляла думать о заработке, а не о дальнейшей учебе. С девяти лет, помимо школы, мама посещала свою родственницу, портниху, которая научила ее своему ремеслу, и в 12 лет ее ученица шила самостоятельно простые вещи. А дома, насколько я помню, мама шила нам детям и себе все: от белья, рубашек, трусиков, лифчиков до верхнего платья, пальто. Тогда ведь не было колготок, носили чулки, пристеги вающиеся резинками к лифчикам или поясам; так было у всех, у детей и взрослых. Мы часто носили платья и пальто, перешитые мамой из ее старых вещей, но она умела найти фасон и сделать что-нибудь оригинальное. Это был или комбинированный из двух вещей сарафанчик, или отделанное бархатным воротнич ком платье, или что-нибудь другое, подобное. Мы, дети, никогда не чувствовали себя ущербными, бедными в сравнении с нашими подругами. Жили голодно. Вместо сладостей местная детвора, в том числе и мы с сестрой, лакомились ягодами черного и белого тутовника (шелковицы). Деревья эти росли в скверах, посредине многих улиц, по всей их длине. Ягоды были доступны всем, кто не ленился потрясти стволы. Мама подрабатывала шитьем, а также не теряла связь с папой. Наш папа умер перед самой войной.

Приехав в Баку, вначале мама работала на бирже труда. Но оттуда сравнительно быстро ушла и устроилась лаборанткой в Азербайджанский научно-исследовательский институт (АзНИИ), к замечательному советскому ученому, геологу-нефтянику, профессору Павлу Павловичу Авдусину. П.П. Авдусин сыграл большую роль в жизни нашей семьи. Он воспитал маму как геолога. Не имея специального образования, но все время учась под началом Павла Павловича, мама за десять лет выросла в хорошего специалиста, которому в 1942 году доверили петрогра фическую лабораторию в Нордвикской геолого-разведочной экспедиции Главсевморпути, и этой лабораторией она заведовала в течении почти 10 лет. Она одна из первых женщин была награждена значком "Почетный полярник" и имела какое-то морское или геологическое звание и медаль "За трудовую доблесть в Отечественной войне". Павел Павлович из Баку был призван в Моск-ву Сталиным как крупный специалист -нефтяник. Он был назначен старшим геологом Советского Союза. С его именем связаны открытия многих нефтяных месторождений на Урале, Эмбе, на Севере, например, на Таймыре и других местах.

Мама все время поддерживала связь с Павлом Павловичем, его семьей, переписываясь, по возможности, регулярно. Делаю эту оговорку, так как почта в годы войны и после нее, да и связь с Севером, Заполярьем была ненадежной, не всегда авиация могла доставлять вовремя посылки и письма. Средства навигации на Севере только-только осваивались. Не было совершенной техники, обеспечивающей полеты в долгую полярную ночь. Были трагедии и потери.

И еще несколько слов о П.П. Авдусине. Он, как многие другие, отдал свои знания, силы, энергию своей Родине, работая на пределе. Были частые ночные вызовы к Сталину. Бытовые условия в Москве он имел такие, что не мог спокойно работать, когда нужно, дома. Семья его, жена и дочь, занимала две небольшие комнаты в коммунальной квартире, которая находилась на четвертом этаже. Дом не имел лифта. В последние годы, перед кончиной, Павел Павлович был болен, сердце не выдерживало, но он ничего не считал нужным изменять в своем быте. Ему некогда было думать о себе. Стране нужна была нефть, горючее для самолетов, танков, и она, как и до сих пор, требовала человеческих жертвоприношений. П.П. Авдусин ушел из жизни пятидесяти шести лет.

После переезда в Баку мы недолго жили на бибиейбатском спуске. Дяде Васе, а он был начальником баиловской тюрьмы, дали новое жилье в одноэтажном доме рядом с работой, у подножия Шишки. Вход в квартиру был со двора через маленький коридор, слева и справа располагались две квартирки. Мы жили справа. Входили в проходную комнату, в которой вдоль прохода висела занавеска, за ней и было наше жилище. Тетя Шура с семьей обосновались в дальней комнате.

Наш дом был частью одноэтажного "П-образного" квартальчика из низких с плоскими крышами жилищ. По существу, это были сакли, какие строили в горных селениях, аулах на Кавказе. Внутри был двор, засаженный зеленью. Запомнились кусты олеандра, с весны до осени покрытые пахнущими розовыми цветами. Вход в квартирки у всех был со двора.

Мы многое пережили за годы проживания по этому адресу. И постройку новой двухэтажной со светлыми классами и большим залом школы, куда переехали из старой саклеобразной. И пожар на спортплощадке. И пожар на Биби-эйбате, где загорелась фонтанирующая нефтью скважина, вышка. От него над всем городом висела черная туча. Иногда с подножья Шишки видны были сполохи пламени, горела большая площадь промысла. Гасили пожар вручную, надвигали стальную плиту на скважину. Были жертвы среди рабочих и пожарных.

Пережили мы и трагедию в семье умерла от менингита моя двоюродная сестричка Ирочка. Ее хоронила вся школа. Девочка была отличница, активная общественница.

Переезд в новый дом

В 1935 году маме дали две комнаты в построенном для АзНИИ новом доме.

И я опять попала в саклеобразную старенькую школу, где закончила семь классов. Пишу "дали" две комнаты: так же, как и предыдущее, жилье дали дяде Васе. Да, при Советской власти квартиры или комнаты люди, нуждавшиеся в жилье, получали бесплатно. Оплата в дальнейшем была мизерная, главным образом, за газ, воду и свет!

Район Баку, в который мы переехали, назывался Завокзальным и располагался за Сабунчинским вокзалом, откуда уходили местные поезда в пригороды, где были нефтяные промыслы: Сабунчи, Суруханы, Балаханы и другие.

Мы жили на улице Чапаева. В то время она и прилежащие к ней территории были еще "девственными", покрыты песком и кое-где глиной. Ни плит, ни асфальтовых дорог не было. Да и ездить по ним было некому. В нашем доме в пять этажей с четырьмя парадными машина была только в одной семье у Кондратенкова, профессора. Изредка по улице важно цокал своими копытам ишак, а его хозяин кричал нам: "Ви-но-град, са-ар, ин-жир!". На ишаке в двух больших корзинах азербайджанский дехканин привозил в город на продажу плоды своих трудов.

Вокруг были редкие постройки жилые и разные служебные дома. Кругом много пустырей, среди которых островками обосновались небольшие слободки из одноэтажных белых с плоскими крышами домиков. Через улицу, напротив нашего дома, была слободка, в которой проживали местные "урки". Об этом и о том, что они курили анашу, говорили шепотом. На улице, на скамейках часто сидели мужчины, в основном молодые. Иногда, сидя на корточках в кружок, играли в орлянку, среди них были и наши школьники.

Километра 1,5—2 за этой слободкой немного вправо была молоканская, где жили молокане— одна из сект духовных христиан, а за ней поле, куда наша спортсекция ездила на велосипедах тренироваться. В апреле месяце поле покрывалось цветами диких маков. Это было незабываемое зрелище яркого красного моря. И сами мы, в красных майках, загорелые, были его частицей. В Баку апрель был самым ласковым солнечным месяцем. Потом наступала жара. В песке можно было сварить вкрутую куриное яйцо. Доходило до 50 градусов. Но молодежь наша не очень чувствовала в то время жару. Зато потом, когда в 1948 году, пройдя войну и закончив в Москве институт, я приехала в свой город, то чуть не упала в обморок в трамвае. Пришлось сесть на скамейку, на которую обычно не садилась, так как можно было запачкать одежду: рабочие с нефтяных промыслов в то время, не снимая своих спецовок, возвращались в них домой. А спецовки даже в воздухе пропитывались парами нефти и ее производных.

Продолжаю описание нашего района. Наш дом торцом выходил на улицу Чапаева, по которой проходил трамвайный путь. Справа от нас была последняя остановка трамвая кольцо. На кольце выходили работающие на металлическом заводе имени Лейтенанта Шмидта, спускаясь к нему вниз, направо по ходу трамвая. Налево от нашего дома была предпоследняя остановка, на противоположной стороне которой, из трамвая можно было прямо пройти в ворота сада. В нем много было акаций, туи и других южных деревьев и кустов. Справа, ближе к "хулиганской" слободке, к саду примыкала большая танцплощадка. К ней вел подход широкими ступенчатыми маршами. Слева за садом была построена наша новая школа.

Кто-то из советских писателей сказал, что "в СССР дети это привилегированный класс". Да, действительно, для нас делалось очень многое, чтобы из детей выросли образованные, смелые люди, которые в трудную военную пору спасли СССР.

Наша школа была вторым домом для детей, и они были ее хозяевами. Светлые, большие, высокие классы и кабинеты. Почти для каждого предмета был свой, оборудованный по соответствующей тематике приборами, плакатами, разными пособиями. Кроме кабинетов физики, химии, биологии, ботаники и других, которые располагались на втором этаже, здесь же был большой светлый зал. Слева в зале была низкая эстрада, на которой у окна стоял рояль, по стенке стулья, на другой стороне спортивные снаряды: брусья, конь и другие.

В свободное время дети приходили в школу запросто. Двери ее были открыты до позднего вечера. Каждый школьник мог заниматься в одном или нескольких кружках: в шахматном, стрелковом, волейбольном, играть в лапту (обычно во дворе за школой); наконец, в зале часто устраивались танцы. Если, например, собиралось полгруппы человек 10—15, кто-нибудь шел к дежурному преподавателю с просьбой открыть зал, и двери отпирались. Танцевали или пели, а также готовили выступления, спектакли для праздников. Музыкальными занятиями и танцами занимались без руководителей: кто-то умел играть на рояле, петь умели почти все, но были и талантливые солисты.

Кроме классов и кабинетов, в школе были две мастерские: столярная и слесарная, для уроков труда. И мальчики и девочки делали табуретки, обпиливали какие-то металлические изделия. Помню, мне достался чугунный утюг, и я должна была напильником отшлифовать его подошву. Школьным занятиям в мастерской я обязана владением штангенциркулем, кронциркулем, нутромером, а уж о молотке и плоскогубцах говорить нечего. Все это пригодилось мне в дальнейшей жизни. "Женскими" специальностями: шитьем, вязаньем, вышиванием учиться в школе мне не надо было. В нашей семье с самых малых лет дети должны были все это уметь. Сами штопали дырки, пришивали пуговицы, даже прометывали вручную петли, что считалось сложной операцией.

В тридцатые годы XX века школы были в основном семилетними и четырехлетними. В новой школе предполагалась в будущем десятилетка. Наша группа в новой школе вначале была в восьмом классе, потом в девятом и десятом. Таким образом, мы были первым выпуском школы ¹ 142.

Без ложной скромности скажу, что я была способной девицей: училась отлично. По математике вместе с Колей Васильевым мы были первыми учениками, предмет мне давался, и я его любила. По физике была любимой ученицей нашего замечательного педагога Петра Васильевича Моисеева; хорошо рисовала, имела по наследству от мамы тягу к пению и знала много песен, популярных в то время. И вообще, во мне била энергия и стремление "объять необъятное". А так как Козьмы Пруткова я еще не знала, то пыталась это воплотить. Полгода ездила в городскую художественную студию, где у меня в натюрмортах были неплохие успехи. Но много времени было жаль тратить на переезд в центр города и обратно. А в школе столько соб-лазнительных занятий! Игра и соревнования в шахматы, в волейбол, особенно интересный тем, что мы, дети, играли со взрослыми в Доме культуры нашего шефа завода имени Лейтенанта Шмидта; занятия в стрелковом кружке: изучение материальной части винтовки и стрельба на полигоне за городом, сдача норм на значок "Юный ворошиловский стрелок". Наконец, политзанятия. С нами, только что вступившими в комсомол, их проводил студент политехнического института. Было ново и интересно.

Все занятия в кружках были бесплатными.

Считалось, что так это и должно быть в стране, которая строила социализм и коммунизм.

Не обошел стороной наших родных 1937 год. Вначале был арестован дядя Вася, муж тети Шуры. Несмотря на то, что он состоял в свое время в отряде латышских стрелков, одной из преданных частей Октябрьской революции, был, как участник гражданской войны, награжден орденом Красной Звезды, его обвинили и отправили в заключение как врага народа. Много лет спустя я узнала, что еще до войны он был освобожден без права жить в больших городах, в том числе и в Баку. Временно устроившись где-то на Волге, он вызвал тетю Шуру. Но жизни у них там не получилось. Она вернулась обратно к тете Тосе, у которой жила после ареста мужа, так как ее выселили из квартиры. А дядя Вася уехал на родину, в Латвию. Там женился на молодой латышке, которая родила ему шестерых детей.

Трагически сложилась также судьба мужа моей крестной, тети Тоси. "Дядя Боря" таким был партийный дореволюционный псевдоним большевика Филиппа Григорьевича Охрименко, простого украинского крестьянина. После Октябрьской революции он стал учиться, закончил партийную школу и тогда, когда я его знала, он уже был одним из редакторов газеты "Бакинский рабочий", образованным человеком, общительным, до 1937 года хорошим семьянином. Но вдруг этот приятный человек и хороший отец своему маленькому сыну Леониду загулял. Да так, что ушел из семьи к другой женщине. Тетя Тося переживала разрыв, но скоро справилась с этим и вышла замуж вторично, за вдовца Осипа Лазарьевича Жуховицкого, который поселился у нее со своим сынишкой, ровесником Лени.

В начале 1937 года к тете Тосе пришла ее приятельница, еще по редакции "Бакинский рабочий", и по секрету сообщила, что дядю Борю собираются арестовать по 58 статье. Она уговорила тетю Тосю предупредить его, чтобы он скрылся из Баку. Но дядя Боря сказал, что никуда не поедет, совесть его чиста, он не виновен ни в чем и останется в Баку. По-видимому, у него были недруги, которые оклеветали честного большевика. Вскоре дядю Борю арестовали, и никто из наших родных с тех пор ничего не знает о его судьбе.

Беда не приходит одна. В то же время заболел дифтеритом маленький Леня. Ему грозило удушье. Тогда эта болезнь считалась неизлечимой. Никаких антибиотиков не было. Единствен ным средством от смерти была операция снаружи вставлялась металлическая трубка, через которую больной мог дышать. Но врач предупреждал, что при этом травмируется щитовидная железа и такая операция может сделать неполноценным мужчину и психически ненормальным человека в зрелом возрасте. Тетя Тося была согласна на все и всю последующую жизнь она несла крест из-за своего сына. Леня смог закончить кулинарный техникум после школы, а дальше был уже невменяем. Однажды, когда пришла комиссия, чтобы подтвердить его невменяемость, Лелик у плиты "приготавливал бульон" из своего старого ботинка, который кипятился в большой кастрюле…

Слава Богу, что помешательство у моего двоюродного брата было тихое. В быту он был спокойным, чистоплотным, но замкнутым человеком. Он умер в 50 лет, вскоре после кончины своей, беззаветно любившей его мамы.

Первый заработок

К окончанию восьмого класса мы с мамой начали думать о том, что в каникулы я могла бы подработать, чтобы немного приодеться, так как выросла из старой одежды, которая состояла из перешитых и неоднократно перелицованных старых как маминых, так и наших одеяний. Климат благословенного Азербайджана с его жарким летом и теплой зимой, когда температура всегда была выше нуля, позволял обходиться самыми легкими одеждами. Зимой и летом ходили в резиновых тапочках или чувяках и носках. Не могу вспомнить ни одного своего пальто. Его просто не было. В старших классах я зимой ходила в так называемом троакаре, балахонистом, чуть расклешенном книзу, длинном то ли жакете, то ли коротком полупальто. Троакар мама перешила из своего старого зимнего пальто. Он был на подкладке. Высокой девице старшего класса хотелось иметь кожаные туфли и хорошее платье.

Мама рассказала начальнику своего отдела, что у меня есть склонности к черчению и рисованию, и он предложил мне выполнить несколько геологических разрезов по данным разведки нефтяных буровых скважин. На длинных рулонах бумаги надо было вычертить профили с указанием всех встречающихся пластов горных пород, попадающих в разрез, с их толщиной, условными обозначениями; глубину залегания пометить цифрами, надписями и раскрасить в соответствии с принятыми в геологии правилами. Предположив, что эту работу я смогу выполнить за два месяца, положили мне оплату 500 рублей. В том же отделе у молодого инженера месячный оклад был 400 рублей.

Работа мне нравилась, и я с воодушевлением принялась чертить и раскрашивать эти длинные рулоны. Все задание было выполнено за один месяц, и мамин начальник похвалил меня. Зато бухгалтер, когда я пришла получать заработную плату, очень возмущался, что мне, девчонке, школьнице 14 лет, надо было выдать такую большую сумму.

Из самой лучшей кондитерской в центре города я привезла пирожные, и мы с семьей и моими подругами отметили мою

первую зарплату. Далее надо было купить красивые кожаные туфли. В этом помог муж маминой, еще царицынской, подруги, Клавдии Георгиевны, обосновавшейся вслед за нами в Баку и вышедшей замуж за главного инженера бакинской обувной фабрики.

Нет слов, чтобы воспеть умение и художественный вкус кавказских сапожных дел мастеров обуви, особенно женской. Они могли создать такую универсальную колодку, благодаря которой изготовленные туфли обеспечивали комфорт как для безупречно красивой ножки, так и для ноги с изъяном, выступающими косточками, плоскостопием или другими дефектами. Кожа обрабатывалась так, что туфли никогда не были жесткими, и носок, и задник удобно облегали любую ногу, подчеркивая ее красоту и скрывая недостатки. Этому способствовали также фасон, украшения и детали.

Мои туфли были очень нарядные. Они были белые, тонко украшенные черным лаком. Лаковым был носок, красиво очерченный уголком. Слева и справа от носка прорезаны дырочки диаметром 3—4-миллиметра, по краям окаймленные черным кантиком, а внутри с крохотным белым кружком. На подъеме небольшой вырез, а над ним красивая пряжка. Каблук, в меру высокий, стройный и устойчивый был покрыт черным лаком.

За свою долгую жизнь много обуви я износила, начиная с солдатских ботинок, сапог, кирзовых или сшитых из зеленых палаток, летних, во время войны и на стройке, простых и дорогих туфель и босоножек московских и ленинградских фабрик ("Парижская коммуна", "Победа", "Восход" и др.). А импортных… — и голландских, и чешских, и венгерских, итальянских и других, всяких. Пожалуй, только две пары могли сравниться с бакинскими. Одна нарядные французские лаковые туфли легкие, очень удобные, приглушенно оранжевого колера, и румынские светло-коричневые туфли с металлическими украшениями.

В лаборатории АзНИИ с мамой после первого заработка.

Не знаю, какова современная технологическая обстановка в бакинской обувной промышленности, но если традиции довоенных лет не потеряны, то на ленинградском рынке кавказская обувь нашла бы своих покупателей и была бы вполне конкурентоспособной.

Конечно новые туфли были моим богатством. В них я была на выпускном вечере после окончания школы, на приеме в Кремле у Сталина, изредка ходила на танцы и вечера в довоенный Московский инженерно-строительный институт (МИСИ). К большому горю, в московском студенческом общежитии нашу комнату обокрали. Кому-то приглянулись мои туфельки…

Мой велоспорт

Однажды в нашей школе замаячила длинная худая фигура белобрысого школьника. Он из другой школы поступил в класс, на один год моложе нашего. Тем не менее, этот юноша держался очень авторитетно и самостоятельно. Он был спортсменом ДСО "Спартак", занимался в велосекции. Чем-то я ему приглянулась, и он стал агитировать меня вступить в спортивную секцию. Оказалось, что в это время в среде спортивных обществ почти не было женщин. А по условиям новых правил без женских команд общество не допускалось к соревнованиям.

У меня был дорожный велосипед, на котором со своими школьными друзьями я ездила за город на прогулки. Уговорила свою подругу Шуру Полякову, и мы вступили в велосекцию "Спартака". У Шуры не было велосипеда, но она получила его из резервов спортобщества. Так мы стали костяком его женской команды и в последующие три года выигрывали почти все соревнования на чемпионатах Азербайджана.

Вначале тренировались на дорожных машинах. Ездили в окрестности Баку два раза в неделю в рабочие дни после занятий, подальше в выходные. Баладжары, Насосная, Першаги, Зых, Мардакьяны, Бузовны, Шапки, Загульба и другие поселки были конечной остановкой наших тренировок.

Правление ДСО "Спартак" располагалось в центре города, недалеко от памятника 26-ти бакинским комиссарам. В назначенное время собирались там, а потом кавалькадой ехали на тренировку. Впереди на гоночной машине восседал наш тренер Николай Соколов, за ним мы с Шурой, а за нами парами остальные велосипедисты, человек 20—25 ребят от 16 до 25 лет. Тренеру тоже было 25 лет. Он был ниже среднего роста, сухощавый, мускулистый, немногословный, но властный. Вначале, когда мы, девушки, появились в секции, он задавал такой темп,

Женская команда ДСО "Спартак" на дистанции, 1938г.

чтобы не перегружать нас. Потом постепенно стал увеличивать скорости, а через 3—4 месяца мы ощутили результаты тренировок, показывая выдержку и приемы езды уже лучше некоторых мальчиков.

Группа была многонациональной. Основной костяк из русских: брат тренера Аркадий Соколов, Толик Дубинин; тюрки Фридон Баширов, Муса Мир-Касимов, грузин Ираклий Кавсадзе, армянин Егоян Сергей и другие. Меня и Шуру они боготворили, заботились, помогали менять и чинить камеры, убирать восьмерки у колес, чистили наши велосипеды, в холод укрывали своими пиджаками. В общем, делали все, чтобы мы оставались в секции и показывали хорошие результаты. Была дружеская, теплая атмосфера в коллективе.

Основной задачей тренировок была физическая подготовка, выработка мышечной подвижности ног. Но кроме этого, нас учили тактическим приемам, которые необходимо применять во время соревнований. Трека в Баку не было. Соревнования проходили на шоссе или кросс по бездорожью. Для женщин дистанция по шоссе была 50-километров, для мужчин 100. Трасса за городом выбиралась на Зыхе или в районе Баладжар и Насосной.

При гонках на личное первенство вначале следовало не вырываться вперед, а занять место за лидером. На языке велосипедистов "сесть на колесо". Эта позиция позволяла сохранить силы при сопротивлении ветру. В таком положении рекомендовалось оставаться на большей части пути. Если из группы вырывался новый лидер, переметнуться за ним. Во время гонки все время надо быть начеку. Ближе к финишу следует сделать рывок и оторваться от лидера и первой группы велосипедистов, выкладывая все оставшиеся силы, чтобы прийти первым. Чтобы затруднить преследование, опытный спортсмен может применить прием, называемый "сделать коробочку": вырываясь вперед, пересечь путь противнику и своим задним колесом ударить по переднему колесу лидера, который от этого теряет темп, скорость, а иногда это ведет к падению и свалке группы велосипедистов, следовавших рядом. Эти тактические приемы применяются на гонках до сих пор.

В дальнейшей жизни, особенно на войне, мне очень пригодились те уроки, которые были посвящены умению падать. Сжаться в комок, голову втянуть в плечи, закрыть руками, поджать колени, не расставлять руки и ноги в сторону вот главное, что нужно делать, чтобы избежать ушибов, переломов и других травм.

Основными нашими соперниками были велосипедисты ДСО "Динамо", подшефном НКВД, очень богатом. В Баку в то время единственный стадион был у этого общества. Спортсменам выдавалась специальная форма из тонкого шерстяного трикотажа. Майки имели спереди два кармана, куда вкладывали алюминиевые баллончики с вставленными в пробки трубками. Во время тренировок и во время гонок гонщик мог восстановить свои силы, подкрепляясь через трубки какао или шоколадом с молоком. На гонках, кроме этого, динамовцы получали шоколад. Нашим "шоколадом" был редкий в Баку черный хлеб, а чаще всего мы подкреплялись чуреками, лавашем и помидорами. Иногда в селениях у жителей покупали мацони в стаканах местную простоквашу.

Однажды летом нам повезло набрести у берега моря на виноградник. Хотели купить несколько кистей, отливающих зеленым янтарем спелых, заманчивых ягод. По каким-то причинам сад оказался заброшенным. И мальчики, и девочки, усталые от езды, отлично пообедали виноградом. Несколько раз, уже с рюкзаками, мы приезжали в этот, расположенный далеко за Зыхом, заброшенный уголок и привозили домой чудесный виноград "изабеллу", "дамские пальчики", "шаны" и другие сорта этого божественного растения.

Чтобы закончить историю периода моей спортивной жизни, расскажу еще об одном моем увлечении.

Лидеры велосекции ДСО "Спартак": И.Кавсадзе, И.Артемьева,

А.Полякова, Б.Пшонкин, С.Молдавский, Ю.Неизвестный; 1938г.

Как-то во время соревнований мне не повезло. Спустила трубка гоночного велосипеда, и я сошла с дистанции. Когда проходили соревнования, нас, велосипедистов, всегда сопровождали несколько человек из мотосекции "Спартака" на мотоциклах. И вот один из них взял мой велосипед, к другому сзади села я и таким образом отправилась домой. По дороге заехали в гараж, где ремонтировались и стояли мотоциклы. Там я познакомилась с руководителем секции Арамом Муратовым. С обычной своей любознательностью стала его расспрашивать о машинах, о том, как ездить на мотоцикле, и он предложил стать членом его секции. Женщин-мотоциклисток тогда в Баку почти не было. Меня прикрепили к старенькому "Красному Октябрю". Довольно быстро я освоила материальную часть, езду и получила права. Мне исполнилось 16 лет.

И вот "Спартак" получил с завода новую машину "Иж 8". Едем за город. Дорога идет в гору, огибая слева овражек мусорную свалку. Первый раз еду на новой машине. Чтобы подняться в гору, переключаю скорость, машина рванула, я не успеваю повернуть руль, чтобы обогнуть овражек, и вместе с урчащим, дрожащим стальным конем лечу с обрыва вниз на мусор. Машина, застопорив, забилась дребезжа, а меня понесло через руль дальше; по-видимому, теоретические навыки падения, которые изучались в велосекции, дали свои плоды: руки, ноги, спина и даже голова остались на месте, переломов не было. Только рассечена бровь над левым глазом, а под ним синяк.

Машину из оврага вытаскивали без меня. Горе-водителя отвезли домой. Промыли рану, синяк и опухшую щеку смазали бодягой. К счастью, мамы дома не было. Когда она пришла с работы, я старалась быть к ней все время правой здоровой стороной. Незаметно подпудрившись, в тот же вечер отправилась на танцы вместе со своими соратниками по вело- и мотоспорту.

Занятия в обеих секциях продолжались до окончания школы в 1938 году. Летом были последние велогонки, где мы с Шурой Поляковой успешно представляли ДСО "Спартак".

Годы после школы

К моменту окончания школы в 1938-году секретарь ЦК компартии Азербайджана Багиров обратился к местным комсомоль цам, окончившим школу, с призывом ехать в районы в качестве учителей русского языка, не хватало преподавателей. Мы с Шурой Поляковой, обуреваемые жаждой активно влиться в построение советского общества, способствовать ликвидации неграмотности, решили откликнуться на этот призыв.

Шуру направили в районный центр Бяли, где она проработала два года, после чего поступила в Бакинский институт физкультуры. Окончив его, много лет преподавала физкультуру в школах. Потом вела детскую секцию по плаванью в спортобществе ЦСКА. По существу, почти до 80 лет она занималась в местном бассейне, и многие сотни детей бакинцев прошли ее выучку.

После перестройки, в конце прошлого века, она уехала жить на север, в Кимры, что оказалось для нее смертельным шагом. Всю жизнь Шура, Александра Ивановна Полякова, не расставалась с южным теплом, только на лето приезжала к нам в Ленинград, на дачу. И Кимры, несмотря на благоустроенную квартиру, на которую она выменяла бакинскую, не приняли ее. Она простудилась, получила воспаление легких и скончалась, полгода не дожив до своего восьмидесятилетия.

Мир праху твоему, моя дорогая школьная и до конца жизни подруга, по существу, член нашей семьи.

Меня направили в Хачмасс, небольшой городок, славивший ся яблоневыми садами, и имевший только одну русскую школу семилетку, где учились русские и азербайджанские дети.

Тут впервые в жизни мне пришлось столкнуться с ущемлением моего самолюбия. Школе не нужен был преподаватель русского языка, по этому предмету там уже были два учителя, муж и жена, имевшие высшее педагогическое образование. Мое назначение было ошибочным. Было очень обидно уезжать, не реализовав себя в патриотическом порыве, да, кроме того, я уже опоздала с поступлением в вуз. И домой возвращаться не хотелось, поскольку уехала в район вопреки желанию моей мамы.

Видя мое состояние, директор школы предложил вести математику в пятом и шестом классах, а также вечером по этому же предмету заниматься с родителями моих учеников.

Была эра всесоюзной ликвидации неграмотности, и я согласилась.

Так началась моя работа учителем. Ни методичек, ни конспектов у меня не было. Пользовалась только стареньким школьным учебником, а, главным образом, своими знаниями. Ученики меня слушались. Я была требовательной и строгой. К неуспевающим детям ходила домой, знакомилась с родителями и уже начала завоевывать авторитет и входить в школьный коллектив учителей.

Первым жилищем моим в Хачмассе была каморка в бараке. Барак это деревянный одноэтажный дом, внутри разделенный узким длинным коридором на две части. По левую сторону от входа с торца, видишь множество дверей в небольшие каморки, отделенные друг от дуга дощатыми перегородками, в которых подчас были щели. Через щель можно было видеть то, что делалось у соседа. В моей каморке стоял топчан и маленькая тумбочка. Для другой мебели места не было. Рядом со мной жил холостой преподаватель нашей школы, азербайджанец лет тридцати пяти. Худощавый, выше среднего роста, мужчина запомнился мне щербатым ртом с темными зубами, поврежденными кариесом. Мне он казался стариком. Отношения между нами были официально-вежливыми.

По правую сторону коридора находились большие, метров 20_25, комнаты для семейных пар с детьми. Напротив моей каморки жили муж с женой и двумя маленькими девочками. Все "удобства" были на улице.

В первые осенние школьные каникулы я поехала в Баку. Мама подробно расспрашивала о моей работе и всех бытовых устройствах. После этого, получив информацию, решила поехать со мной в Хачмасс.

Через Хачмасс проходит железная дорога из Баку в Россию. Мы сели на электричку, и через несколько часов она доставила нас на место. Вылезаем из вагона. Неожиданно нас окружила группа азербайджанцев во главе с моим соседом с букетами в руках и радостными криками. К нашему величайшему изумлению, он стал представлять меня как свою невесту. Мама пришла в ужас. Кое-как успокоила всех, сказав, что надо еще подумать обо всем, что она, мать, не знала намерений "жениха" и так далее. Наконец двинулись к моему бараку. Оглядев мое жилище, она категорически заявила, что я должна покинуть каморку.

Договорившись с семейными соседями, что они на несколько дней дадут мне приют, она у директора школы потребовала для меня более приличное жилье. К счастью, в это время заканчивалось строительство кирпичного дома для учителей школы, и директор пообещал мне в нем комнату. Мама уехала, и вскоре я покинула семью, тепло и заботливо приютившую меня в бараке и спасшую от ухаживаний соседа.

Глядя на мои юношеские фотографии, можно понять моего самозваного жениха. Стройные ноги, тонкая талия, идеальная фигура. Каштановые волнистые волосы, уложенные валиком вокруг головы, и гладкая загорелая, обласканная солнцем и морем кожа вот мой портрет. И при этом полное равнодушие к мужскому полу. Только товарищеские отношения, сдержанность, никаких поводов к ухаживаниям, никакого кокетства. И тогда, и в дальнейшем почему-то именно эти качества совершенно необоснованно приводили к ревности и ярости жен моих некоторых сослуживцев.

В Хачмассе я впервые невольно была принята за "роковую" женщину. И эта история, только благодаря участию и помощи маминого сослуживца, не окончилась для меня трагически.

На зимние каникулы я опять собралась в Баку. Мой коллега, преподаватель русского языка, попросил купить ему набор вилок, ножей и ложек. Они с женой, молодая пара, получили жилье в том же новом доме, что и я, стали создавать свое хозяйство, а так как в Хачмассе магазин был очень бедный, он обратился с просьбой ко мне. Денег не стала брать, не зная, смогу ли выполнить поручение.

В Баку мне удалось купить столовые наборы, и в первый же учебный день утром, встретив своего соседа у порога дома, я отдала ему покупку. Он заверил, что деньги отдаст мне вечером.

Возвратясь после работы домой, я первым делом стала топить круглую железную печку. Другого отопления в нашем новом доме не было, и это занятие было первоочередным на дворе была, хоть и южная, но холодная зима.

Сижу на низкой скамейке у печки, подкладываю в нее дровишки, наблюдаю за палящим пламенем и умиротворенно согреваюсь, отдыхая от работы.

Вдруг со стуком открывается дверь моей комнаты, сзади кто-то врывается. И резкий женский голос неистово обрушивает на меня брань и обвинения, что я "заманиваю, отнимаю, подкупаю подарками ее мужа". От неожиданности немею, не могу встать, вся деревенею.

— Вот ваши деньги, кричит фурия и бросает на колени мне пачку. И тут меня охватило бешенство от несправедливых обвинений, обида, и, не помня себя, хватаю деньги и бросаю в огонь.

— Не нужны мне ни ваш муж, ни эти деньги, кричу уже вне себя. На денежных купюрах портрет Ленина…

По дому, потом по школе и дальше распространился слух о том, что молодая учительница совершила преступление: сожгла деньги, на которых напечатан портрет Ленина…

Шел 1938—39 учебный год. Время обвинений и арестов "врагов народа". Меня вызывают к директору, какие-то люди допрашивают, что-то пишут. Я отрицаю свою вину.

В конце концов обстановка накаляется так, что я вынуждена уволиться с работы и уехать домой. Вслед за мной в Баку посылается "дело" о моем преступлении. Мне грозит суд.

Русская пословица говорит: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Именно друзья, мамины сослуживцы и соседи по дому избавили меня от опасности.

В соседнем подъезде жила семья, в которой было двое детей, друживших с моей младшей сестрой. Это Тоня, ровесница Али, и ее брат Димочка, на несколько лет младше, но всегда вертевшийся возле девочек, стараясь привлечь их внимание каким-либо необычным поступком. Так, например, однажды "на спор" сказал, что будет есть землю. Давясь, внутренне сопротивляясь, он выиграл спор. Встречаясь уже взрослыми, со смехом мы вспоминали его эксцентричный поступок.

Кроме детей, в семье было четверо взрослых бабушка и дедушка со стороны их матери и родители. Мама, Нина Фотиевна, высокая, стройная, сдержанно-ласковая женщина. Она работала финансистом в тресте Азнефть и пользовалась уважением, как хороший специалист. Папа, Алексей Николаевич, тоже высокий, дородный, но не толстый красивый мужчина участвовал в гражданской войне. В АзНИИ он руководил лабораторией, был членом ВКП(б), активно работал в парткоме института и по делам его часто бывал в ЦК ВКП(б) Азербайджана.

Узнав, что я вернулась из Хачмасса до конца учебного года, он поинтересовался у мамы, что со мной произошло. И мама рассказала о моем "деле". Он немедленно через своих однопартийцев вышел на того следователя, который занимался моим "делом", убедил, что мой поступок это не преступление, а реакция обиженной, оскорбленной особы, и сделал все, чтобы с меня сняли обвинение. Я помню с благодарностью это заступничество моего дорогого, покойного ныне соседа, Алексея Николаевича Афонского.

Освободившись от тяжелого морального гнета, я поступила на работу в АзГОНТИ (Азербайджанское государственное научно-техническое издательство) копировщицей, где первым делом пришлось осваивать изображение букв, согласно требованиям типографского дела, предъявляемым к разным формам русского, латинского и греческого алфавитов. Одновременно вернулась в велосекцию ДСО "Спартак", получила гоночный велосипед и начала готовиться к соревнованиям.

Однажды ко мне подходит член правления ДСО и предлагает принять участие в предстоящем в Москве всесоюзном физкультурном параде 1939 года. Он подбирал из числа спортсменов состав делегации Азербайджана. Всего 250 человек. Предполагалась подготовка участников в течение двух месяцев на Зыхе, в помещении дома отдыха, на полном обеспечении спортивной одеждой, обувью, питанием, все за счет республики Азербайджан. После некоторых колебаний, под давлением моей дорогой мамочки, я, наконец, сажусь на велосипед и еду на Зых. Группа всех участников уже уехала раньше, а я своим ходом догоняю их.

физкультурный парад 1939 года в Москве

Местом наших тренировок была большая площадь, покрытая асфальтом, между зданием дома отдыха и широкой полосой пляжа из светло-золотистого ракушечного песка, за которым плескались ласковые волны Каспийского моря.

Рано утром, когда чуть рассветает и солнце еще не жарит, 250 девушек и юношей начинали разучивать танцы, с которыми должны были выступать на параде. Кроме нас, были еще дети, также готовившие свое выступление. Именно дети, с веточками хлопка, с полураспустившимися его коробочками, выбегали на площадь и начинали общее выступление, совершая движения, напоминающие сбор хлопка.

За детьми начинали выступление девушки. В руках у нас были короткие палочки, к которым крепились 6—8 длинных разноцветных лент. То подбрасывая эти пучки лент, то вращая вокруг себя или бросая быстрой волной, мы имитировали движение нефти "черного золота" Азербайджана, красочно, то как бы рябью покрывающего площадь, то взлетающего фонтанами.

После первого номера юноши показывали упражнения с винтовками, а потом юноши и девушки исполняли танцы. В их национальный темп и движения вплетались физкультурные элементы.

Когда солнце начинало припекать, участники шли завтракать, а потом, после небольшого отдыха, все отправлялись на пляж, загорать и купаться в море.

В самую жару, с 13 до 16 часов, наша команда обедала и отправлялась на "мертвый час". Вечером опять занятия и отработка спортивного шага, главного элемента начала парада. О нашей усердной подготовке говорит то, что мы износили за два месяца по три пары резиновых тапочек каждый.

Все занятия проходили под музыку молодого азербайджанского композитора Ниязи, написанной специально для этого выступления. Он все время проводил с нами, руководя национальным оркестром. Упражнения и танцы ставили ведущие балетмейстеры Бакинского театра оперы и балета им. Ахундова.

Для выступления в Москве каждому участнику сшили индивидуально костюм и обувь. Девушки были одеты в гимнастический купальник, спереди "под горлышко", из натурального шелкового полотна кремово-желтого цвета. На него одевалась дона часть азербайджанского национального костюма. Это шелковый темно-вишневый жилетка-жакет, с овальным вырезом и застежкой спереди, украшенный складчатой баской и короткими рукавчиками с небольшим разрезом. Контур доны был обшит серебристой тесьмой, и такой же тесьмой были подхвачены у лба волосы девушек. На ногах были легкие кожаные темно-вишне вые туфли с белым азербайджанским орнаментом.

В Москве парад делегаций всех республик Советского Союза и их выступления происходили на толстом войлочном ковре, расстеленном на всю Красную площадь.

Парад и выступления принимали Сталин и члены правитель ства.

Под звуки национальных мелодий каждая республика в движениях и красках представляла особенность, жизненный уклад и культуру своего народа. Одна волна выступающих сменялась другой. Менялись краски, оттенки костюмов. То ряды спортсменов занимали всю площадь, то смыкались в причудливом узоре марша или сочетались в плане многоцветными фигурами. Особенно выделялась республика, создавшая несколько круглых

Азербайджанская делегация на параде физкультурников 1939 года

в Москве.

"пирамид" с ярусами, на которых находились физкультурники и под ритм музыки превращающие эти башни в живые картины. То это были бутоны, постепенно распускающиеся в розы, то жаркие подсолнухи, то диковинные кактусы или фантастической красоты скульптурные группы. Наиболее красочными были выступления спортсменов Украины и Белоруссии.

Никогда впоследствии такого богатства постановок, оформления, трепета и торжества гордой молодости не приходилось видеть ни на площадях, ни на стадионах, ни по телевизору.

После главного выступления на Красной площади оно прошло еще дважды на стадионе "Динамо" для жителей столицы. После этого 50 человек из нашей делегации были приглашены 20 июня на банкет в Георгиевский зал Кремля. Здесь я близко увидела нашего вождя И.В. Сталина, а также членов правитель ства: В.М. Молотова и К.Е. Ворошилова. Был роскошный стол с тонкими кавказскими винами и большой концерт с участием скрипачки Бариновой, певца М. Рейзена и других. Нас, скромных девушек-провинциалок, потрясла Баринова. Она вышла в темном, наглухо закрытом спереди платье, а после выступления, обратившись к вождям, повернулась к залу спиной, и оказалось, что на спине платье имело глубокий вырез от плеч и ниже талии! Вот так произошло приобщение нас к столичной культуре…

Кончился великолепный физкультурный праздник, на котором сотни молодых, красивых, загорелых юношей и девушек с беззаветным энтузиазмом демонстрировали изумительное музыкальное и танцевальное творчество народов нашей страны.

Сравнивая тот далекий парад с современными шоу, констатирую убожество этих представлений, состоящих из дергающихся артистов-марионеток, машущих руками без стройности движений, без красоты. Жаль становится зрителей, поглощающих эту безвкусицу и так же, как на сцене безумно хлопающих в ладоши и неистово выкрикивающих дикие звуки.

В 2003 году происходило празднование 300-летия Санкт-Петербурга. Помимо шоу в БКЗ "Октябрьский" с надоевшими до тошноты нашими "знаменитостями" типа Киркорова, Леонтьева и другими, городская администрация решила приобщить потерявший разум от мнимой свободы народ к классике и организовала под открытым небом на Дворцовой площади выступление артистов Мариинского театра— 27 мая были показаны фрагменты из опер и балетов Чайковского, Хачатуряна, Бородина. Слабые хлопки говорили о непонимании зрителями этих отрывков. За годы перестройки даже культурные в прошлом ленинградцы сегодня оторвались от родной русской классики.

В Мариинке перед зарубежными гостями устроители празднеств превзошли сами себя: в начале концерта хор мальчиков и юношей пропел дореволюционный гимн "Боже царя храни…" В одной из лож сидели два "царя", а в большой еще один. Каких "царей" они изображали было непонятно. Цари вели себя свободно, пересмеивались, что-то обсуждая между собой.

Не могла удержаться от смеха, увидев все это. А потом с горечью подумала, что в представлениях ничего не напомнило о героическом Ленинграде: ни о блокадных днях, ни об Октябрьской революции, ни об ученых, которых было немало в Питере за 300 лет, ни о рабочих и всех тружениках, которые создали этот чудный красивый город. Одни кринолины, многоразовый бутафорский царь Петр и В.И. Матвиенко, мелькающая среди гостей, бывших наших соотечественников из Украины, Казахстана, Грузии, из Европы и других стран. 30 мая на празднике появился Путин, улыбающийся окружающим его детям и гостям и смотрящий на всех своими холодными голубыми глазами.

Москва. Война

Но вернемся назад, в 1939 год. После окончания физкультур ного праздника я отправилась в Московский инженерно-строительный институт (МИСИ), куда, приехав в Москву, сдала документы для поступления. Какой я была наивной, да и все мои бакинские знакомые от ровесников до взрослых дядей и тетей. А дело было вот в чем. Мой школьный аттестат был своеобразным: по всем предметам круглые пятерки, а по азербайджанскому языку посредственно. Помню, что на уроках этого языка мы, уже старшеклассники, всегда шумели, чем досаждали преподавателю Каримову. Помню его неистовые крики "бястыр", "данышма", то есть "перестаньте", "довольно". Но за что он мне так отомстил память не сохранила.

Когда выяснилось, что я еду в Москву, дома решили, что мне следует поступать в институт в столице, а так как там азербайджанский язык не изучают, все в один голос уверяли, что меня примут без экзаменов, как отличницу. И я была настолько легкомысленной, что совсем не готовилась ни по одному предмету.

Вместе с подругой по делегации, Верой Кругловой, идем на строительный факультет, смотрим на доску объявлений, против фамилии Артемьевой надпись "допущена к экзаменам". Конкурс на этот факультет четыре человека на место. Я расстроена. Вера меня утешает. Тем не менее, решаю оставаться в Москве и сдавать, но встает проблема с жильем. Ее помогает решить член приемной комиссии, преподаватель Константинов, который проникся ко мне участием. Оказывается, для иногородних школьников (тогда слова абитуриент еще не знали), поступающих в вуз, были выделены две огромные аудитории в здании института. Одна для девочек, рядом для мальчиков. С одной стороны, это было очень удобно, поскольку библиотека, где я сидела, готовясь к экзаменам, с самого утра до закрытия, находилась здесь же. А с другой стороны, члены многочисленного общества здоровых смешливых юношей и девушек со всех концов Союза не прочь были подшутить над своими сверстниками. Более энергичные и хулиганистые, например, поздней ночью вместе с кроватью вытаскивали какого-нибудь мальчишку, объятого мертвым сном, на другой этаж или куда-нибудь в конец коридора, а утром, спрятавшись в соседней аудитории, смеясь, наблюдали за простофилей. Или зубным порошком раскрашивали спящего. Да мало ли шуток и смеха было в наших "спальнях" на 20—30 человек, чтобы отдохнуть от напряжения, которое одолевало всех при подготовке к экзаменам.

Наконец, сдав семь экзаменов и набрав тридцать два очка из тридцати пяти возможных, я стала студенткой. Константинов выразил свое удивление по этому поводу, заявив, что он не ожидал, что в Баку можно получить такие хорошие знания, и помог мне занять место в общежитии студгородка на 2-й Извозной, за Киевским вокзалом.

Так из Азербайджана, страны жаркого солнца, моря, янтарного винограда, инжира, гранатов, богатейшей страны "черного золота", страны моей, иногда голодной, но все же счастливой юности, я вернулась в Россию, прямо в ее сердце Москву. И только еще один раз, в 1948 году, я недолго побыла в Баку, а вспоминаю этот город всю жизнь.

Не многие выпускники последних лет XX и начала XXI веков знают, что первым зданием МИСИ им. В.В. Куйбышева, отпочковавшегося от бывшего строительного факультета Бауманского института, было здание, специально построенное для него в Большом Козловском переулке, за входом в метро "Красные ворота". С фасадами модного в то время стиля— конструктивизма, здание отвечало всем требованиям того времени, предъявляемым к высшему техническому заведению. В нем, кроме светлых больших аудиторий, были лаборатории строительных материалов, физики, химии, других общетехнических дисциплин, большой комплекс с моделями гидротехнических сооружений, огромный актовый зал, прекрасная библиотека с большим читальным залом. Для нас было удобное сообщение, от института к Киевскому вокзалу на метро, а там 10—15 минут ходьбы до общежития.

О Великой Отечественной войне написано очень много. Сняты фильмы, сохранилось много кинолент, сделанных непосредственно участниками журналистами, фотокорреспондентами, изданы воспоминания военачальников, государственных деятелей. Но мне, прошедшей эти страшные и героические годы рядом со страданиями искалеченных, молодых, в большинстве, мужчин, видевшей разрушение самого совершенного создания природы человека, в послевоенные годы тяжело было говорить, читать, смотреть фильмы об ужасах тех лет. А когда у меня появилась дочь, то даже залпы салютов в честь торжественных дат действовали на меня, как начало бомбежки или артобстрела. Я вздрагивала от неожиданного воздействия и, только немного опомнившись, вспомнив, что живу в мирной стране, успокаивалась. О войне не говорила.

В последние годы поняла, как непосредственный свидетель тех далеких лет, я должна рассказать окружающим что видела и пережила. И особенно теперь, в годы перестройки, после контр-революционного горбачевско-ельцинского переворота 1991—1993-годов, когда стало появляться несчетное количество фальсифицированных печатных "трудов", выступлений СМИ, совершенно искажающих действительную картину боевых будней и героических побед нашей Красной Армии, считаю своим долгом коротко описать жизнь и тяжелый воинский труд маленького, но важного медицинского подразделения, а также некоторые события первых военных дней в Москве.

В нашей стране люди довоенной поры знали, что им придется защищать на войне свою Родину, которой ко времени вероломного вторжения фашистов со дня Октябрьской революции исполнилось 23 года, а от образования СССР 19 лет, и я была его ровесницей. В будни довоенных дней население, особенно молодежь, осваивало военные специальности. Поэтому на втором курсе строительного факультета для девушек было введено санитарное дело. В продолжении одного семестра мы знакомились с медицинскими процедурами, оказанием первой помощи и другими приемами в объеме программы курсов медсестер Российского общества Красного Креста (РОКК).

В воскресенье 22 июня 1941 года я находилась в комнате общежития вместе со своими однокурсницами. Сжалось сердце, когда услышали выступление В.М. Молотова о том, что фашист-ские самолеты нарушили границу страны и бомбили территорию от Черного до Белого морей. Началось…

Тотчас же несколько студентов поехали в институт. В комитете комсомола заявили о своем желании вступить добровольно в армию. Нам ответили, что по этому поводу еще нет никаких распоряжений, а пока надо очистить институтские подвалы-бомбоубежища от старой мебели и другой рухляди. Со всей энергией молодости комсомольцы принялись за дело.

Вскоре после начала войны среди москвичей появились первые жертвы. Но произошли они не от вражеских действий.

Вечером была объявлена тревога, в связи с угрозой воздушного вражеского налета.

Люди еще не обрели того философского спокойствия, которое появилось позже, после многих недель и месяцев войны. Того спокойствия, которое помогало горожанам не прятаться в убежищах, а гасить пожары от "зажигалок", спасать пострадавших от бомбежек, дежурить на постах противопожарной обороны, санитарных пунктах первой помощи и работать на заводах, изготавливать военную технику.

В тот жуткий день от неизвестности, от страха, люди бросились в самые надежные убежища станции метро, под землю.

Вход на станцию "Арбатская" сделан в виде длинного пандуса, плавно ведущего глубоко вниз. Однако ширина его не была рассчитана на появление большого потока людей. Жители близлежащих домов первыми побежали спасаться, далее толпа нарастала, надвигалась, давила на тех, кто был впереди. Под натиском обезумевших людей они стали падать. Их затаптывали.

Среди погибших были студентка нашей группы Роза Н., ее мать и сестра. Всего погибло около 60-ти человек. Многие были опознаны только по оставшимся вещам. Тревога же была ложной, ее объявили, чтобы проверить готовность города к налетам.

Экзамены в институте окончились. Я перешла на третий курс. Планы по строительной практике, в связи с войной, заглохли. Передо мной встал вопрос: ехать ли на каникулы в Баку или остаться в Москве.

Разворачивающиеся военные действия были не в нашу пользу. Поэтому возникла мысль, что если уеду в Баку, то вряд ли смогу вернуться для продолжения учебы осенью. Решила остаться. Мать моей подруги, москвички Киры Киселевой, помогла устроиться на работу в детскую больницу им. В.П. Филатова. Хотелось получить практику медсестры, но по штату на эту должность места не было. Директор предложил место кладовщика в продуктовой кладовой. В мою обязанность входили приемка продуктов от поставщиков и выдача их пищеблоку больницы. Кладовая была запущена, грязная. Я не могла работать в такой обстановке и вымыла полки, стены, пол, навела порядок, рассортировала все продукты. Мои старания в больнице были замечены, и когда по неопытности, я приняла партию тухлых яиц в большом деревянном ящике, в стружках, то старшая медсестра пищеблока без колебаний поставила вопрос перед бухгалтерией о списании этой довольно большой партии за счет больницы. И никто не возразил.

Первый вражеский налет на Москву я пережила в центре, в доме подруги Н. Папковой, в Малом Гнездниковском переулке, где иногда ночевала.

Мы спали. Объявили тревогу. Вместе с другими жителями дома вышла во двор. Небо Москвы было освещено по периметру прожекторами, шарившими в высоте и ищущими самолеты. Прошло какое-то время. Была слышна далекая стрельба, взрывы, то и дело появлялись цепочки цветных трассирующих зенитных очередей. Вдруг со стороны Белорусского вокзала увидели, что в центре двух скрещенных прожекторов движется точка вражеский самолет. Залпы зениток не доставали его.

Медленно, с характерным завывающим гудением, самолет двигался к центру города и скрылся за домами. Я ощущала тоскливое недоумение: "Почему самолет не был сбит? Где же наши истребители?"

Утром стало известно, что на город сброшено несколько бомб. Одна из них попала в технический корпус больницы им. В.П. Фи латова.

Наконец наступило 1 сентября. Кое как начались занятия в институте. Продукты стали дорожать. Стипендии не хватало на жизнь. В общежитии была организована бригада из студентов для ремонта железных кровель московских домов, пострадавших от бомбежек.

Организатором этой бригады был "вечный студент" Лева Шведов, живший в одной из комнат с женой и двумя детьми, содержание которых требовало от него изобретательности в добывании денег.

Таким образом, я, вступив в бригаду, впервые приобщилась к основной своей специальности строителя. Одев спортивные брюки и старую кофту, вместе с другими "кровельщиками" залезала на очередную крышу. В руках были мешковина, ведро с железным суриком, щетки для очистки железа. Найдя очередное отверстие от осколка бомбы, необходимо было поверх-ность очистить от грязи, покрыть железным суриком это мес-то, наклеить один или два слоя из куска мешковины и после этого еще раз покрыть заплатку суриком, тщательно приклеивая края к железу. Работа была нехитрой, но опасной, учитывая крутой скат этих железных кровель. Тем не менее, она продолжилась почти до известной для Москвы трагической даты 16 октября.

Утром радио сообщило, что немецкие части находятся в тридцати километрах от Москвы. Тем не менее, как всегда, наши студенты направились на занятия. Станция метро "Киевская" оказалась закрытой, как и все остальные.

Два дня горожане брали приступом трамваи, троллейбусы, ехали на подножках к местам учебы и работы. На перекладных в тот день добралась в институт и я. В некоторых аудиториях занятий не было, в других еще читались лекции. Но чувствовалась некоторая растерянность, как среди студентов, так и преподавателей. Витал слух, что директор МИСИ, некий Зеньков, бросив все дела, бежал в тыл.

В городе началась паника и грабежи продуктовых и промтоварных магазинов. Помню, рассказывали, что разграбили универмаг в Марьиной роще.

Дороги на Восток были забиты автомашинами, как частными, так и государственными. В последующие дни интенсивнее продолжалась эвакуация заводов, фабрик, государственных служб и многих культурных и общественных учреждений. Железная дорога справлялась с величайшим напряжением.

Через два дня все станции, кроме "Кировской", были открыты, и движение в метро больше не нарушалось. Постепенно был налажен порядок и в остальном.

Как-то, придя в один из дней в институт, я увидела скорбную картину. По главной лестнице, ведущей от парадного входа на второй этаж, грудой, сверху донизу, были навалены книги из библиотеки и читального зала. К книгам с детства питаю благоговение, которое еще более усилилось, когда впоследствии столк-нулась с издательским делом, написав и напечатав несколько технических учебных пособий и научных монографий. Труд ученых, посвятивших жизнь научным исследованиям, отражается, прежде всего, в научной литературе. Вид брошенных в беспорядке учебников и других книг, тщательно подготавливавшимися литературными и художественными редакторами, корректорами, прошедшими через многие ступени издательского труда, потряс меня.

Причина этого заключалась в том, что здание нашего института по решению вышестоящих организаций передавалось Министерству обороны, якобы под госпиталь. А наш институт получил приказ об эвакуации в Новосибирск. Больше в это здание наш вуз уже не вернулся.

К этому времени у меня окончательно созрело решение о вступлении в армию. В той ситуации, которая сложилась на театре военных действий к концу октября 1941 года, я считала для себя немыслимым шагом эвакуацию в тыловой сибирский город.

2 ноября 1941-года военком Киевского райвоенкомата Москвы отказался послать меня на фронт.

3 ноября я опять пришла к нему. По-видимому, он был человеком большого сердца и пожалел меня, не послал в мясорубку подмосковных боев. Он приказал сопровождать роту мобилизованных москвичей под город Муром, глубоко в тыл. На мой протест ответил, что, если я пришла в армию, то должна подчиняться приказу. Ротой в 120 человек командовал Юрий Похарнаев, по профессии художник. Его мобилизовали, а жена решила идти с ним в армию добровольно.

В многодневном пешем походе мы сдружились, втроем устраивались на постой у жителей деревень и поселков. Я лечила будущих солдат от разных желудочных неприятностей и облегчала страдания от потертостей ног у тех, кто не привык к длительным пешим переходам. В конце 400-километрового пути наш командир смог устроить всю команду в пустой товарняк, которым мы, наконец, добрались до Мурома.

По дороге без комичной ситуации не обошлось. На сборном пункте Москвы нам выдали военное обмундирование, в том числе ботинки, портянки и обмотки. Я, как ни старалась, не могла освоить вроде бы нехитрый процесс надевания их на ноги. Во время ходьбы обмотки то и дело спускались и начинали волочиться по земле. Наконец наш ротный, видя мои мучения, сказал, чтобы я перестала их надевать. Я была предусмотрительной и, вместо портянок и обмоток, обула ноги в теплые носки.

В запасном стрелковом полку (ЗСП-99) подготавливались и формировались воинские части для отправки на фронт.

В январе 1942-года вместе с группой медсестер вернулась в Москву, на Белорусский вокзал, на котором был оборудован эвакоприемник (ЭП) для раненых. Отсюда уходили военно-санитарные летучки (ВСЛ) в действующую армию за ранеными, и отсюда военно-санитарные поезда (ВСП) увозили самых тяжелых из них в тыл. Враг у Москвы был остановлен, но столица была еще прифронтовым городом. Нашу ВСЛ-756 (795) бросали за ранеными то под Можайск, то под Наро-Фоминск, Вязьму, Ржев, то в другие места, где шли бои.

Санитарная служба была неотъемлемой частью всего действу ющего военного щита, а потом тарана в кузнице Победы. Она была сопряжена с тяжелой физической работой медицинского персонала, сопровождавшейся большой моральной ответствен ностью за жизнь беспомощных людей, полуживых от потери крови, шока, контузий.

Что представляла собой военно-санитарная летучка, в которой до победного мая 1945 года мною был пройден путь от Москвы до Кенигсберга?

Это было фронтовое санитарно-эвакуационное подразделение из двадцати семи человек: начальника-врача, замполита, военфельдшера, четырех медицинских сестер и двадцати санитаров (солдат-нестроевиков), включая завхоза и повара. Среди них те, кто получил увечья, из-за которых не мог служить по своей военной специальности, а также по возрасту или болезни не подходил для действующей армии, как, например, санитар Швецов Георгиевский кавалер, участник Первой мировой войны, или санитар Соложенцев, больной эпилепсией.

Наше подразделение имело постоянную материальную часть, к которой в первую очередь следует отнести семь железнодорожных "теплушек" и один классный вагон. На языке солдат тех времен, "теплушка" это "сорок людей или восемь лошадей". Вопреки названию это холодный 16-тонный двухосный товарный вагон. По обеим сторонам в два яруса нары, откатывающаяся дверь, вместо лестницы стремянка.

Мои санитары— Севастьянов и Шушиначев, 1942г

Санитар Швецов—Георгиев -ский кавалер войны 1914—16гг., 1944г.

В одной из них размещалась операционная, в других аптека, кухня, склады матрасов, одеял, подушек, посуды и другого инвентаря, необходимого для ухода за ранеными. Два вагона служили общежитием для санитаров. В классном вагоне была часть аптеки, и там же, когда не было раненых, жили офицеры и медсестры (сержантский состав).

Эти восемь вагонов прицеплялись к воинскому эшелону, в котором отправлялись на фронт воинские части, провиант, бое-припасы, лошади, вооружение и военная техника. Такому эшелону открывался зеленый свет, и он мчался почти без остановок. На месте состав разгружался, 18—20 вагонов, уже пустых, объединялись с нашими. Как правило, на место разгрузки эшелон подгоняли в сумерках и ночью. За 30—40 минут все теплушки должны были быть вычищены и хорошо вымыты санитарами, на нары уложены матрасы, одеяла, подушки, зимой затоплены чугунные печки, приготовлен кипяток. При этом можно сказать, что в вагонах должна была быть "стерильная чистота". Перед погрузкой, бывало, начальник фронтового эвакоприемника (ФЭП-1) забирался в какой-нибудь вагон, вынимал свой чистейший носовой платок и проводил им по стенам, нарам и в других местах. Требования к чистоте были жесткими.

После рейсов, когда раненые были переданы в ЭП, матрасы, одеяла, подушки, относились санитарами в санпропускник ЭПа, где все прожаривалось в спецкамерах и, таким образом, никаких возможных бактерий не оставалось в постелях.

Благодаря оптимальной структуре и четко налаженной работе всех санитарных служб, во время Отечественной войны, по существу, не возникало эпидемий.

Никто из медиков не думал о себе. Да и некогда было думать. Только действовали. Раненым оказывалось величайшее внимание, даже скорее ласка.

После того, как вагоны были приготовлены, начиналась погрузка, которую также надо было произвести очень быстро. Любой состав вблизи переднего края привлекал внимание авиации фашистов.

Перегрузка людей в летучку из санитарных машин происходила в разных условиях. Иногда с платформы разбитого вокзала, иногда прямо в поле, на каком-нибудь переезде. Вначале грузили тяжелораненых, которые лежали на носилках, в гипсе, с шинами, зимой в спальных мешках. Вдвоем, медсестра и санитар вагона, в который шла погрузка, втаскивали носилки, поднимали на нары, перекладывали раненого на матрас. В каждом вагоне помещали 16—20 человек тяжелораненых и столько же "сидячих", имеющих ранение, которое позволяло пострадав шему передвигаться самостоятельно, иногда с палкой. Поднимались такие раненые в вагон по "U-образной" стремянке с помощью санитара и медсестры.

Таким образом, в рейсе у сестры было от 160 до 200 человек раненых. Бывало и больше. Тогда носилки ставили на пол, а вагон набивался до отказа, лишь бы вывезти всех. Так было под Ржевом, когда бои шли с переменным успехом.

Состав наш увозил свой груз за 50—100-километров от фронта, чтобы передать всех в ЭП. Фактически, это был госпиталь на колесах, так как обратный путь продолжался 2—3 дня. Часто останавливались, пропуская эшелоны на передовую.

С продвижением наших частей на Запад пункты погрузки и расположения ЭП менялись. Нас перебрасывали на разные участки, вначале Западного фронта, потом 3-го Белорусского, туда, где было жарко.

Вязьма, Белев, Калуга, Ельня, Сухиничи, Тула, Дорогобуж, Гжатск, Козельск, Смоленск, Орша, Витебск, Минск, Молодечно, Вильнюс, Шауляй, Каунас, Вылковышкис, Гумбинен, Инстербург, Кенигсберг это крупные пункты, которые были на нашем пути, но были и десятки других, небольших рядовых мест, полных трагических будней войны.

По послевоенным данным санитарная служба Красной Армии в то время ежедневно возвращала в строй две дивизии бойцов. Наша ВСЛ за всю войну эвакуировала около двухсот тысяч раненых.

Нельзя не сказать, что одним из основных факторов Победы в Великой Отечественной войне 1941—45-годов была прекрасно организованная система всех служб железнодорожного транспорта, их четкое взаимодействие с санитарной службой армии, со всеми родами войск, обеспечение всех необходимых перевозок: людей, провианта, военной техники и всего необходимого для фронта. Видела своими глазами, как в любую погоду, наступая на пятки Красной Армии, с боями продвигающейся на Запад, наши героические железнодорожники восстанавливали разрушенные бомбами и диверсиями рельсовые пути, перекладывали их с европейского размера на отечественный. Санитарные летучки следовали вплотную за ремонтными бригадами, забирали раненых и увозили их от передовой в ЭП. Далее, военно-санитарные поезда везли тяжелораненых в глубь России, за Урал, в Сибирь. Составы в прифронтовой полосе подвергались бомбежкам и обстрелам. Машинисты и кочегары поездных бригад при налете авиации творили чудеса. То резко тормозя, то прибавляя скорость, они подчас спасали раненых от осколков и снарядов. Была четко налаженная связь между санитарными и железнодорожными подразделениями и по всей сети железных дорог Советского Союза.

Будни войны

Дорогие для русского и православного человека Оптина Пустынь и Полотняный Завод, расположенные недалеко от старинного города Козельска, оказались вехами на моем военном пути. И в том, и в другом располагались полевые передвижные госпитали, откуда поочередно мы брали раненых. Память не оставила следов, в каком из них произошел случай, о котором расскажу ниже.

Вокзала не было. Была платформа, хорошо сохранившаяся после недавних боев. Наш эшелон "пришвартовался" к ней. Высота ее была на уровне пола теплушек, что очень облегчало перегрузку раненых из санитарных машин, которые одна за другой подъезжали от видневшегося вдали большого строения. Со стороны последних вагонов эшелона машины поднимались по пандусу и подъезжали прямо к дверям теплушек. Вровень с паровозом платформу пересекало шоссе. Слева и справа от него вертикальные стенки платформы, края которой были окаймлены стальными уголками, оканчивались острыми каменными углами.

Был теплый солнечный летний день. За все время войны от Москвы до Кенигсберга, во время бесконечных погрузок и разгрузок раненых такого не было, а в тот единственный раз почему-то медсестры были одеты в белые медицинские халаты.

Странная тишина сопровождала заполнение увечными одного из моих пяти вагонов. Все 40 человек имели челюстно-лицевые ранения. А у тех, кого перетаскивали на носилках, были еще ранения в ноги, грудь или другие. Лица у всех забинтованы. Видны щелки глаз, иногда только одного. Вместо рта небольшая щель между бинтами.

Взглянув в глаза одному из несчастных, увидела безысходную тоску, которая болью отдалась в моем сердце. Он попытался что-то сказать, но вместо слов получалось мычание "мы-ы-ы". Стала успокаивать его, говоря, что все понимаю, все сделаем, что нужно, как только закончим приемку раненых. Будоражила мысль, как будем кормить таких, с изувеченным лицом, людей. Подумала, надо бы распорядиться, чтобы повар приготовил жидкую пищу, а для еды нужны поильники.

Наконец эшелон был полностью заполнен. Решила, что до отправки успею из штабного вагона принести поильники небольшие фарфоровые сосудики с носиками, через которые можно пить воду и принимать жидкую пищу.

Спешу по платформе к переднему открытому тамбуру вагона. Неожиданно поезд начинает движение. Бегом догоняю тамбур, хватаюсь за поручни, но что-то не дает ногам попасть на ступени. Полы халата захлестнулись за поручень и ноги повисли. Меня потащило по краю платформы, которая скоро прерывается дорогой, пересекающей рельсовый путь. В этом промежутке меня затягивает под вагон… Я в ужасе от мысли, что сейчас ударюсь об угол каменной платформы и конец… "Аа-а-а!" помимо воли у меня вырывается крик отчаяния. И через некоторое мгновение, как бы в ответ на мой вопль, дернулся эшелон, заскрежетали буфера напиравших друг на друга вагонов, эшелон еще раз конвульсивно дернулся и остановился.

Прихожу в себя, освобождаю халат, поднимаюсь в тамбур и, поворачивая налево в вагон, сталкиваюсь с начальником летучки капитаном Дубровиным. Его большие темно-карие, чуть раскосые глаза источали искры, худощавое лицо удлинилось и, вместо обычного загорелого, стало серым.

—-Что случилось? с нервным обертоном выпалил он на меня свой вопрос. Мною уже был забыт ужас, с усмешкой рассказала о случившемся. В это время в штабной вагон вошел железнодорожник из поездной бригады, обычно сопровож давший эшелон и находившийся на тормозной площадке последней теплушки. Стал узнавать, почему был остановлен поезд. А ведь, он наверное слышал мой вопль, и должен был застопорить движение вагонов. Но получилось по-другому…

Капитан медицинской службы Владимир Иванович Дубровин после того, как были приняты восемьсот раненых, находился в штабном вагоне, заполняя какие-то бумаги по приемке "пассажиров". Он не был воином в прямом смысле этого слова. Не ходил врукопашную, не стрелял из оружия. Он был врачом, медиком. Однако эвакуация огромного количества раненых солдат вблизи фронта, где велись военные действия, была тяжелым процессом, который нередко сопровождался чрезвычайными ситуациями, поэтому начальник эшелона военно-санитар ной летучки осуществлял должность командира воинской части. Все его существо, его нервы были готовы к непредвиденным обстоятельствам, готовы к решительным действиям, которые не позволили бы привести к тяжелым последствиям. Услышав мой отчаянный крик, он мгновенно среагировал дернул стоп-кран штабного вагона и остановил поезд. Таким образом, капитан медицинской службы Дубровин спас мне жизнь, а для раненых— медсестру. Но в те далекие дни я даже не подумала об этом, не осознала. Таких чепе было много, и задумываться о них было некогда, надо было выполнять свои обязанности.

Нашему начальнику, за время его пребывания на ВСЛ, пришлось пережить много непредсказуемых хлопот, связанных с причастностью нашего подразделения к железнодорожной жизни. Вот некоторые из них. На одной узловой станции сгрузили раненых. Санитары после дезинфекции собрали мягкое имущество и отнесли в теплушку-склад. Железнодорожники, производя маневры на путях, вместе с пустыми товарняками поволокли куда-то и нашу теплушку-склад с матрасами, одеялами,

Начальник ВСЛ, капитан

медицинской службы
В.И.Дубровин, 1942г.

подушками. Когда это увидели, то не могли догнать ее. Наш начальник своими длинными ногами исходил все пути, шагая по шпалам, через рельсы, железнодорожные стрелки. Наконец, где-то в дальнем тупике, изнервничавшийся, усталый, нашел пропажу. Ведь потеря имущества по законам военного времени грозила большими неприятностями.

В другой раз пришлось тушить пожар. К нам прицепили теплушку, в которой солдат вез в свою воинскую часть какое-то ценное имущество. Ночью один из санитаров, проходя мимо, заметил в приоткрытую дверь язык пламени и тянувшийся дым. Поднял тревогу, Санитары и медсестры быстро, не дожидаясь пожарных и железнодорожников, своими силами отцепили чужую теплушку, из нее вытащили уже бессознательного солдатика, оказали ему помощь и погасили огонь.

Проявляя хорошие организаторские способности в руководстве нашим подразделением, обеспечивая оперативность и слаженность его при эвакуации и по уходу за ранеными, капитан Дубровин вскоре получил повышение. Он был назначен начальником полевого госпиталя и оставил нашу летучку. Вскоре после этого на станции Гусино мы принимали раненых из его медицинской части и встретились, как оказалось, в последний раз во время войны.

Закончились военные действия, и в 1945 году В.И. Дубровин был послан на курсы повышения квалификации медицинского состава в Ленинградскую военно-медицинскую академию. После окончания курсов, уже майор медицинской службы, Дубровин несколько лет служил в горных районах Алтая, занимаясь различными вопросами радиации в медицине. После защиты кандидатской диссертации был назначен заведующим кафедрой в Московском военно-медицинском училище. Обосновавшись с семьей в столице, стал москвичом.

К этому времени я получила назначение в Ленинград. Приезжая в медицинскую академию на различные конференции и сборы, Володя Дубровин разыскал меня и до конца шестидеся тых годов, бывая в городе, заходил в наш дом. Разница в годах была у нас небольшая. Военная служба на "летучке" и привязанность к науке давали много тем для наших разговоров. Потом подполковник Дубровин исчез из моей жизни.

Пишу эти строки в дни празднования 60-летия со дня Победы в Великой Отечественной войне. Тают ряды ее участников. Дожившие до этой даты прожили долгие мирные годы, соразмерные со столетием. Но значимость четырех военных лет несоизмерима по влиянию на судьбу каждого ветерана с остальными годами жизненного пути.

Наша ВСЛ стояла в Сухиничах: ждали раненых. Вечерело. Было теплое лето. Вдруг загудел немецкий самолет-разведчик. Это означало, что немцы засекли скопление железнодорожных составов на узловой, и теперь надо ждать налета авиации. Так и случилось. Девочки в купе стали одеваться, а я была дежурной по части, поэтому находилась в форме. Гул нарастал, мы поторопились к выходу, но не успели. Рядом с вагоном упала и разорвалась бомба. Прижавшись друг к другу, съежившись на полу, мы замерли оглушенные в проеме двери, выходившей на площадку вагона.

Потом все затихло. Самолет отбомбился и улетел. Мы выскочили на рельсовые пути. Было светло от огромного пламени, охватившего резервуар с горючим. Стали оглядываться. Под вагоном лежала без сознания и стонала Муся Плавинская наш военфельдшер. У нее были осколочные ранения в голову и бедро.

Санитары стали подходить с поля, где они прятались. Быстро принесли носилки. Мусе сделали первичную перевязку. Кроме Муси, были ранены еще два санитара. Уложив всех на носилки, горестной кучкой мы понесли их к шоссе, чтобы на машине отвезти в госпиталь.

Водитель первой, мчавшейся навстречу нам полуторки, увидев носилки с ранеными, последовал неписаному закону о помощи и немедленно остановился. Мы погрузили своих товарищей в машину и двинулись дальше.

Быстро подъехали к строению из красного кирпича. К нам уже бежали медики и всех раненых понесли в операционную. Я осталась ждать, что скажут врачи о состоянии наших пострадав ших…

В горле стоял комок. Я готова была разрыдаться. Очень жаль было Мусю, стройную, красивую, нашу "гордую полячку" из Западной Белоруссии. На родине ее хозяйничали фашисты, она ничего не знала о родных, всегда была немного замкнутой.

Вышел хирург и позвал меня…

— У меня первая группа крови, может, нужно сделать переливание… начала я, но он грустно ответил:

— Ей уже ничего не нужно.

Как и на чем добралась до летучки не помню. Только сразу стала искать другую летучку, на которой служила ее подруга Рая, тоже фельдшер. Та прибежала в слезах. Ее немедленно отпустили на похороны, которые скромно прошли на кладбище недалеко от госпиталя.

Наш начальник ВСЛ, врач-нестроевик Махтин-Вязов, сильно струхнул, пережив бомбежку. В первые же дни отдыха, после очередного рейса, он послал санитаров на соседнее с железной дорогой поле танкового боя, приказал снять броню с подбитых танков и сделать защиту внутри своего купе. В нашу часть на ВСЛ он был назначен недавно, был еще "необстрелянной вороной". В глазах навыкате, на крупной седой голове, посаженной на непропорционально малое туловище, сидящее на коротких, расходящихся циркулем ногах, затаился страх. Он недолго командовал нами и постарался перевестись в безопасное место.

Фашисты в 1941—42-годах, пользуясь незащищенностью санитарных железнодорожных составов, бомбили их, несмотря на то, что на крышах наших постоянных вагонов были изображены большие белые круги с красными крестами, хорошо просматривавшиеся с высоты. В конце 1942 года санитарным летучкам были приданы зенитные расчеты. Нам прибавили две транспорт -ные единицы: одну вагон-теплушку, в которой жили командир и бойцы зенитного взвода, другую теплушку со снятой крышей, в которой была смонтирована зенитная установка. Наши защитники-зенитчики с тех пор до конца войны сопровождали ВСЛ, отбивая налеты вражеских самолетов.

После гибели Муси на меня возложили обязанности военфельдшера. Кроме того, я имела еще нагрузки: секретаря-делопроизводителя, комсорга, а потом парторга и художника-редактора стенгазеты и плакатов, которые приходилось создавать по ходу военных действий на разных фронтах, используя газеты, листовки, сообщения информбюро и другие материалы.

По части военфельдшеров нашему коллективу не везло. Сменилось их четверо. Две женщины уволились в декретный отпуск, еще одна, намного старше нас, не могла прыгать и взбираться в теплушки, как это делали мы, медсестры 19—20 лет, обретшие поистине обезьянью сноровку, ловко забираясь на верхние нары и внутрь, между нижними и верхними нарами, при погрузке тяжелораненых. Хотя это не входило в обязанности медсестер, мы, не щадя себя, помогали санитарам, только бы сделать весь процесс эвакуации как можно более быстрым.

В общей сложности, мне пришлось исполнять обязанности военфельдшера и медсестры одновременно почти в продолжении полутора лет.

Недалеко от Волоколамска взяли раненых, и эшелон двинулся в путь. В одном из вагонов, на верхних нарах в дальнем углу, лежал и стонал молодой боец. У него было тяжелое ранение в бедро. Для стабилизации в передвижном полевом госпитале (ППГ) ему поставили шину Дитерихса. Эта шина состоит из двух досок. Одна из них длинная, с мягкой подушкой на конце, подведена подмышку. Второй конец выступает чуть-чуть за ступню. Короткая доска прилажена с внутренней стороны раненой ноги, от паха и также до ступни. В торце маленькая дощечка с отверстием для бинта, которым ступня связана с небольшим "коротышем", укрепленным снаружи дощечки через отверстие.

Все детали шины устанавливаются на забинтованную ногу и крепко прибинтовываются к ноге и к телу так, чтобы исключить подвижку раненой ноги. Конструкция очень тяжелая. При погрузке пришлось повозиться, чтобы удобно уложить бойца. И вот он просит, чтобы ему сделали укол морфия или дали люминал. Нога сильно болит.

На первой же остановке поезда, в поле, выпрыгиваю из вагона и иду за лекарством. Возвращаясь обратно, слышу приближающееся подвывающее гудение вражеского самолета. Бегу к вагону, где находится боец с шиной. Подбегая к двери, вижу, как на меня падает человек, именно этот боец, который испугался гудения самолета и, не помня себя, кубарем скатился с нар и собирался уже прыгнуть под откос. Инстинктивно расставляю руки, чтобы смягчить его падение, и мы вместе валимся на землю. К счастью, никаких дополнительных травм ноги у этого безумца, который проявлял храбрость на поле боя, а травмированный, беспомощный потерял контроль над собой и совершил невероятный поступок, не было.

Кричу санитару, чтобы нес скорее носилки. После этого, еще с большим трудом, чем это было при выгрузке из санитарной машины, втаскиваем в вагон опять на верхние нары этого тяжело раненого солдата.

Самолет, тем временем, пролетел над нами, не удостоив эшелон ни одной бомбой, и удалился в сторону Москвы.

Успокаиваю раненого и даю ему кодеин. Через некоторое время боец засыпает. Иногда применяли "психотерапию". Так мы, сестры, называли между собой прием, когда вместо наркотика давали больному безобидную таблетку, а вместо укола морфия или пантопона делали укол с дистиллированной водой.

На следующих остановках я должна быть в других вагонах. Их у меня пять. Бегу к следующему, и тут поезд начинает движение. У двери ближайшей проходящей теплушки, подпрыгивая, хватаюсь за низ поручней и пытаюсь ногами попасть на стремянку, но она уплывает от меня; ноги упираются в какую-то балку под дверью.

Я повисла сбоку и не могу влезть. Молнией мелькает мысль: "Пока паровоз не набрал скорость, надо прыгать под откос". Отталкиваюсь ногами от балки, сжимаюсь в комок, закрывая голову руками, и лечу вниз. Эшелон удаляется.

Придя в себя от удара о землю, чувствую, что все "детали" моего тела на месте. Нахожу пилотку, слетевшую с головы, поправляю одежду и отправляюсь по шпалам догонять летучку.

Впереди замаячил железнодорожный мост, охраняемый солдатом. Он требует мои документы. Красноармейская книжка и комсомольский билет всегда находятся в левом кармане гимнастерки. Показываю ему, говорю, что я медсестра с санитарной летучки. Он пропускает и желает мне быстрее догнать свой поезд.

По платформе железнодорожного вокзала недавно освобожденной Калуги шли три медсестры: Аня Масленникова, Катя Денисова и я. Был небольшой перерыв между рейсами. Мы были отдохнувшие, одетые в только что перешитые из солдатских офицерские шинели. И хотя по Уставу нам не полагалась такая форма, начальство на это смотрело сквозь пальцы. Наверное, потому что в ладных, по фигуре подтянутых широкими кожаными ремнями шинелях, девушки были привлекательнее, чем в мешковатых солдатских. Да и надевали шинели мы только на отдыхе. В рейсах прыгать из вагона в вагон было в шинели неудобно. Обслуживали раненых, когда было холодно, в ватниках и брюках или юбках. Я в юбке.

Наши войска уже вели наступление, и нам можно было чуть-чуть подумать о себе и немного прихорошиться.

Навстречу нам двигались молоденькие лейтенанты. Пристально поглядели на нас. Один из них отделился от группы и вдруг подошел ко мне:

— Девушка, вы учились в МИСИ? Я вас знаю…

— Да, я училась в МИСИ, но Вас не помню,— начался наш диалог.

— Естественно, это только мы, студенты старших курсов приглядываемся к студенткам младших, изучаем их,— засмеялся лейтенант.

Это был Коля Кирсанов. С началом войны почти всех старшекурсников МИСИ отправили в Военно-инженерную академию им. В.В. Куйбышева, подковали в военных науках и выпустили скоропалительно офицерами в инженерно -саперные войска.

Обменялись адресами, и все последние годы войны между нами шла оживленная переписка. Коля вскоре в боях под Оршей был тяжело ранен в бедро, 8 месяцев пролежал в гипсе, после чего был демобилизован. Нога у него так и не зажила. Он все время прихрамывал. Вернулся в институт и поступил в аспирантуру к профессору Н.С. Стрелецкому главе советской школы специалистов, занимавшихся строительными металлоконструкциями.

Николай Михайлович Кирсанов защитил после войны кандидатскую, потом докторскую диссертации, стал одним из ведущих специалистов в области висячих строительных конструкций. Им выпущено много методических пособий по их расчету и конструированию и других трудов.

После окончания аспирантуры Н.М. Кирсанов был направлен в Воронежский инженерно-строительный институт и вскоре выбран заведующим кафедрой строительных конструкций. В этой должности он прослужил почти до самой кончины в 1999 году.

Несмотря на то, что после войны жили в разных городах, мы переписывались и встречались на конференциях и семьями. В середине шестидесятых годов как-то летом вместе с женой, Норой Николаевной, и тремя детьми Ниной, Надей и Мишей, Николай Михайлович посетил Ленинград. Вся семья жила около двух недель в моей пустой квартире.

Николай Михайлович Кирсанов был активным общественным деятелем, консультировал многие проекты мостов, зданий, опор линий электропередач, как в Воронеже, Москве, так и в других городах и республиках СССР. Он был верным патриотом, Человеком с большой буквы.

Мир праху твоему, наш дорогой товарищ.

3-ий Белорусский фронт уже перешел старую государственную границу, и наши воинские части стали растекаться по Прибалтике. Мы находились в Литве. Города и местечки здесь не носили следов войны. Ухоженные газоны, работают небольшие частные мастерские по пошиву обуви, платья. На станции Лендварис нас встретили несколько нарядных женщин с модными прическами, маникюром. Они предлагали пирожные, сигареты и еще что-то. Лица доброжелательные. Тем не менее, мы предупреждены военным комендантом в Вильнюсе, что в окрестностях действуют "лесные братья", надо быть начеку.

Но наши железнодорожники, по-видимому, поддались внешнему дружелюбию литовских служащих и рабочих Вильнюсского вокзала и железнодорожного узла, за что пришлось дорого расплачиваться.

Начальник послал меня за очередной партией медикаментов и перевязочного материала. Я покинула Вильнюс, а наша ВСЛ осталась на путях. Раненых не было.

Когда я вернулась через пару дней, то не могла узнать ни свою летучку, ни территорию вокзала. В теплушках нет дверей, они разбитые лежат рядом, кругом хаос из вздыбленных вагонов и платформ, рельсы поднялись вертикально, изогнутые, как змеи, везде разорванное железо. В вокзале выбиты стекла, стены повреждены.

К счастью, все члены нашего подразделения целы, раненых нет.

Мне рассказали что произошло: накануне на путях собралось много воинских эшелонов с танками, продовольствием, авиационными бомбами и другие. Подошел еще состав с артиллерийскими снарядами. Он на большой скорости был пущен на путь, где стоял состав с авиабомбами, которые от столкновения начали взрываться, вовлекаясь в кошмарный фейерверк.. Огненная вакханалия длилась несколько часов. Вот так сработали "лесные братья".

В Кеннигсберг прибыли в теплый весенний солнечный день 1945 года. Я побежала в ЭП узнать, сколько и каких раненых нам привезут.

По дороге увидела потрясающую картину. Брусчатая мостовая проходила через территорию спирто-водочного завода, который был окружен высоким каменным забором. Слева перед забором один за другим выстроились огромные серые резервуары. Около каждого суетились наши военные, среди которых большинство было солдатами, но мелькали и офицерские портупеи младших чинов. Войдя на завод, вначале не поняла, чем резервуары привлекали людей. Вошедший вместе со мной на завод военный вдруг выхватил пистолет и выстрелил в первый резервуар. Струя легкой жидкости стала фонтанчиком выливать ся из пробитого отверстия. Тут стрелявший подставил флягу, подбежали еще военные, кто с котелком, кто с каской, кто с флягой. Набрав, они тут же пили немецкий шнапс, бежали весело дальше, чтобы отведать еще какую-нибудь отраву, выливавшуюся из пробитых отверстий целой батареи серых резервуаров.

Чем кончилась эта вакханалия победителей над трофейным зельем, трудно сказать. Может быть, в резервуарах был божественный напиток?!

К сожалению, тяга к трофейному спиртному для некоторых заканчивалась плачевно. В окопах, например, фашисты, удирая, нередко оставляли в бутылках технический спирт и отравлен ные консервы.

Быль о военных днях Сталинграда

В Сталинграде в войну оставалась семья маминого брата, Петра Сергеевича, художника, преподавателя рисования одной из школ. Когда фронт приблизился к городу, он был призван в ополчение. Его жена, Людмила Степановна, тетя Леля, была заслуженной учительницей республики, преподавала русский язык и литературу. Когда в 1967 году мне довелось съездить на родину, то она говорила о днях войны:

— Лорочка, мы пережили конец света, и рассказывала о первых налетах немецкой авиации в августе 1942 года.

Людмила Степановна, миниатюрная, но мужественная женщина, насильно тащила свою дочь к Волге, к переправе на другой берег. Ольга военный врач, случайно в те дни оказалась дома и собиралась вернуться в свою часть. Дорога к ней уже была отрезана, и моя сестра заметалась, не зная, что ей делать. И только мать спасла ей жизнь, так как бомбы падали дождем одна атака самолетов сменялась другой.

После освобождения Сталинграда Людмила Степановна вернулась на разрушенную территорию, стала искать и собирать по подвалам и траншеям детей. Жили первое время в землянках. Потом добились у властей сборно-щитового "финского" домика, который установили за Царицей. В домике организовали занятия и там же жили. Около школы разровняли площадку и до конца войны сажали овощи. Таким образом, почти три года там был огород.

После войны школу перевели в новое здание. Огород стали проверять саперы и оказалось, что вся территория под финским домиком и огородом была минным полем… Вот такая история…

Еще до войны в Сталинграде была правительственная делегация с М.И. Калининым, который посетил занятия, проводимые Людмилой Степановной в старших классах школы. Она была награждена Орденом Ленина.

Сын ее и моего дяди, Сереженька, сражался с фашистами. В одном из боев, он, спасая командира, сгорел в танке…

В центре Сталинграда, теперь Волгограда, стоит обелиск в память защитникам города. По предложению тети Лели в одной из ниш памятника был встроен звуковой источник, который передавал торжественную тихую и грустную мелодию.

Плач

Где же ты Сереженька, мой братик?

Где же ты, веселый наш танкист?

Помнишь, как мы в шахматы играли,

Ты тогда мне что-то мастерил.

Где же ты Сереженька, сыночек?

Где же ты, лобастый мой шалун?

Помню, как тебе я грудь давала

Ты ее ножонкою толкнул…

Нету, нету милого Сережи

В пламени он заживо сгорел…

"Счастливое" эхо войны

Шел 1945 год. Последний год войны. Велись жестокие бои за Кенигсберг; он был окружен нашими войсками, вышедшими к Балтийскому морю и Финскому заливу как слева, так и справа. Враг ожесточенно сопротивлялся.

Был рейс, в котором к фронту мы везли подкрепление, а обратно, как всегда, раненых.

В одном из вагонов на верхней полке, справа у окошка, рядом с дверью лежал молодой лейтенант. У него было тяжелое ранение в низ живота. Несмотря на страдания, он сползал с нар, так же полуползком с помощью санитара вылезал из вагона. Справив свои потребности укромно, подальше от глаз сестры, он опять влезал на свое ложе.

После обеда или вечером, когда все раненые дремали под мерный стук колес ползущего еле-еле поезда, лейтенант звал меня и просил посидеть рядом.

Мучила его тревога, тревога молодого мужчины, который надеялся после войны иметь семью и, самое главное, хотел быть отцом, так как очень любил детей. А ему не повезло: ранение в пах! Вот с горечью он и изливал мне свою беду.

То ли в Инстербурге, а может быть в Гумбинине, где-то в Восточной Пруссии, раненых сгрузили в эвакопункт. Слава Завьялов на память подарил мне открытку.

Прошло много лет, более двадцати. Я работаю преподавателем в Ленинградском инженерно-строительном институте (ЛИСИ) и как-то в сессию принимаю зачеты у студентов механико-автодорожного факультета. Один из них отвечает, но путается, и я не могу поставить ему зачет, говорю, чтобы он пришел еще раз. Открываю зачетку и читаю: Михаил Вячеславович Завьялов…

Осторожно спрашиваю об отце: не воевал ли он на 3-м Белорусском фронте и не был ли ранен в 1945 под Кенигсбергом. Дрогнувшим голосом он ответил, что папа умер полгода назад.

Чувствую его боль, но не могу не попросить, чтобы он узнал у мамы об этом. Он тихо сказал: "С мамой трудно будет говорить, она очень любила папу…". Я не могла больше его задерживать.

Через несколько дней юноша, подготовившись, сдал мне зачет. Я не стала спрашивать его об отце, но, забирая зачетку, он сам заговорил:

— Я спросил маму о том, где был ранен папа. Он был ранен в Восточной Пруссии.

Выяснилось, что у родителей студента был еще один сын, младший.

Так я узнала, что молодой русский воин, защищавший нашу Землю, несмотря на свою короткую жизнь, изведал счастье отцовства и выполнил свой долг перед природой, родил двух сыновей! !!

Возвращение на учебу

Кончилась Великая Отечественная война.

Было покойное сознание выполненного долга. Отстояли свою землю. Разгромили фашистов. Наш эшелон ВСЛ 795 двигался на восток вместе со многими воинскими частями. К счастью, путь пролегал через Москву. Когда это выяснилось, я срочно стала оформлять направление в резерв медицинского состава для демобилизации. Впереди было лето 1945-года, а потом 1-сентября учебный год. Мечтала вернуться в институт, который оставила 4 ноября 1941 года.

Распрощалась со своими фронтовыми спутниками. Особенно жаль было расставаться с медсестрами Аней Масленниковой и Катей Денисовой, санитарами георгиевским кавалером, чистюлей Швецовым, Севастьяновым, бедным Соложенцевым, Краснобаевым, нашим поваром Пастуховым, хакасом Шушиначевым и многими другими.

Последнее, что осталось в памяти, огромные букеты пионов из Восточной Пруссии, поставленные прямо в ведрах на нижние полки нашего вагона, и карта Европы, по ней мы следили за боями всю войну. Очень жалела впоследствии, что не взяла ее с собой. Но ведь не думали участники жестокой войны, что даже самая малая вещь того времени скоро станет исторической реликвией.

Разыскала резерв медсостава. Он оказался офицерским, а я была старшим сержантом. Но в той атмосфере победы и доброты ко мне отнеслись неформально и оставили в нем. Прождав около трех месяцев, наконец 25 августа демобилизовалась. Была награждена очень хорошей новой шинелью солдатского покроя, но из голубовато-серого необычного сукна. Уже в институте сшила из нее осеннее пальто, которое вышло очень элегантным, и некоторые наши девчонки даже завидовали мне.

Институт, в лице декана строительного факультета Кацановича, меня встретил неприветливо. На просьбу дать место в общежитии декан прошипел: "Мест нет, нет, нет…". Грустная, в раздумье я стояла у деканата. Слышу голос: "Вы воевали?!" Так как гражданского платья у меня еще не было, ходила в военной гимнастерке, без погон конечно, и юбке. На груди медаль "За боевые заслуги" и значок "Отличник санитарной службы Красной Армии". Ко мне обратился преподаватель Михаил Семенович Карпиченко, с которым я была до войны знакома по "кубовой" на нашем этаже общежития студгородка за Киевским вокзалом. До войны он был заместителем декана. Узнав про мою неудачу у Кацановича, воскликнул: "Идемте со мной, все будет в порядке".

Со слезами на глазах до сих пор вспоминаю его заботу и доброту, особенно в первое время возвращения на учебу. Так я опять поселилась на 2-й Извозной, где жила до войны.

В институте была зачислена на III курс в группу стальных конструкций (СК) на факультет промышленного и гражданского строительства (ПГС). Во время войны ощущалась нехватка инженеров, знающих металлические конструкции, их изготовление, монтаж, проектирование. Возросла роль сварки. Профессором Николаем Станиславовичем Стрелецким, впоследствии членом-корреспондентом АН СССР, была организована группа студентов по профилю "Стальные конструкции", которых готовили по специальной программе. Она включала курс сварки, который читал профессор Николай Николаевич Рыкалин, впоследствии академик, и очень сложный курс теории упругих тонкостенных стержней, его вел также будущий академик , Власов Василий Захарович, создатель этой теории. Спецкурс по изготовлению и монтажу металлических конструкций читали Глеб Семенович Дубинский и Шилов. Строительную механику преподавал генерал Исаак Моисеевич Рабинович. Держа в руках свой конспект на французском языке, генерал, иногда не успев закончить излагать материл на лекции, небрежно ронял: "Остальное прочитаете в моей книге…". Он, одетый в светлый генеральский мундир с золотыми погонами и брюки с красными лампасами, был предметом поклонения наших студенток, с боем занимавших первые столы в аудитории перед его лекцией.

Все преподаватели были специалистами высокого класса. Все, так или иначе, участвовали в бурном промышленном строительстве страны, работали, консультировали на производстве, в проектных организациях. Почти все написали книги по своим специальностям. Профессор Н.С. Стрелецкий был главой и основателем советской школы строителей-"металлистов". Н.Н. Рыкалин, который почему-то меня студентку почтительно называл по имени и отчеству, был создателем очень стройной математически теории тепловых процессов при сварке. Он заложил во мне интерес к своему предмету. Его теорию я использовала через много лет при изучении сварки алюминия. А Василий Захарович Власов… Это тоже был замечательный ученый математик, создавший свою теорию не только для строительства. Работы его были актуальны и в авиации, и в судостроении. Он рано ушел в небытие, не выдержав бешеных темпов послевоенной научной жизни. Как мне не хватало его при разработке теории тонкостенных стержней, работающих в пределах малых упруго-пластических деформаций! И как часто вспоминала его предложение остаться в аспирантуре в институте я была отличницей по его предмету. На экзаменах по тонкостенным стержням разрешалось пользоваться и конспектами и книгами, лишь бы студент мог рассказать суть больших формул и математических выводов этой сложнейшей теории. Так было уже на старших курсах, а на III курсе, на первом экзамене у Н.С. Стрелецкого, не могла вспомнить формулу касательных напряжений азбучную истину по сопротивлению материалов, который слушала еще до войны. Это был позор. И только, наверное, из жалости, а может быть и из почтения к моим военным годам была поставлена тройка. После войны был провал в памяти, и даже не помогло то, что кто-то на экзамене шепнул: "Турксиб, турксиб". Студенты окрестили эту, забытую мной формулу "турксибом", строительство которого в то время было у всех на устах.

Были профессора, читавшие лекции артистически. Других не очень жаловали, но тяга к знаниям все равно заставляла студентов приходить в аудитории.

Курс лекций "Испытание сооружений" читал профессор Нилендер. Иногда он начинал фразу так: "Предположим, что у студентов есть голова на плечах, тогда…". Далее лекция шла по программе. Нилендер занимался подготовкой и осуществил подрыв и разрушение Храма Христа Спасителя в Москве. Об этом я узнала в шестидесятых годах от профессора Евгения Ивановича Белени, который приезжал в командировку в ЛИСИ, где я работала преподавателем кафедры металлических конструкций.

Кроме интенсивных занятий были заботы бытовые: хотелось скорее снять военную форму. Наступали холода, а я ходила в старой заслуженной, хоть офицерского покроя, но потертой шинели. "Вид у тебя был еще тот, бледный…" признался много лет спустя Коля Кирсанов. Но недаром говорят: голь на выдумки хитра. Шерстяные гимнастерка и юбка распороты, перекрашены в темно-коричневый цвет, было сшито платье по фигуре с воротничком стоечкой, которое меня преобразило. Наконец перешила новую шинель. Была куплена черная бархатная шляпка, и я почувствовала себя королевой.

В нашей группе было 16 студентов. В основном, это была молодежь, учившаяся в вузе после школы. Огольцов Аркадий и я фронтовики. Аркадий намного всех старше, имел семью и детей. Вечерами, а может быть ночами, играл где-то на аккордеоне, для заработка. Утром всегда аккуратно приходил на занятия, садился на первую парту и старательно записывал лекции в тетрадку. Иногда природа пересиливала, и он перед преподавателем засыпал, сопел носом. Он был наш староста. Несмотря ни на что, аккуратно вел лекционный журнал группы. И так как на пиджаке всегда носил колодку с орденскими ленточками, преподаватели, по-видимому, не решались сделать ему замечания. Однако доцент Шилов как-то не выдержал и заметил: "Вы бы шли на заднюю скамейку". Аркадий впоследствии защитил кандидатскую диссертацию, преподавал "технику безопасности на строительстве". Но перегруженный войной и семейным бытом, рано ушел из жизни.

Ушел, сгорел еще один довоенный мой однокурсник, только успев окончить институт, Валентин, Валька Лесников. Случайно я встретилась с ним вскоре после войны. Была поражена его орденской планкой, которая говорила о многих высоких наградах. Подвиги на войне оплачивались скоротечностью человеческой жизни уже в мирное время. Валька скончался в расцвете молодости. Его сердце, все отдав Победе, не выдержало мирной жизни.

Однажды к нашей студенческой радости я получила от мамы с Севера металлическую, запаянную со всех сторон коробку, в которой оказалось три килограмма шоколадных американских конфет… Даже по теперешним, да и любым временам, это роскошь. А мы, студенты общежития, ведь ели только щи из крапивы в институтской столовой и "картошку без жиров с афанасиевыми глазками". Афанасий был работник столовой, который приносил нам в общежитие картошку с зелеными солеными помидорами. Глаза его маленькие, черные всегда бегали туда-сюда, а картошка была плохо очищена. Вот и вспоминаю самое постоянное блюдо у студентов "картошку с афанасиевыми глазками" и бурую жидкость, которую называли "кока-кола", но которая далека была от теперешней в фирменных бутылках.

После III курса вся группа поехала на практику в Днепропетровск. Там был один из крупнейших заводов того времени, где изготавливались металлические конструкции, в том числе и мостовые. Увидела в первый раз немецкие прокатные двутавры высотой в метр. Наши заводы таких в то время не выпускали.

Шел 1946 год. Восстанавливали ДнепроГЭС. На заводе, в одном из цехов, стояли без употребления несколько сварочных немецких тракторов типа "Kjelberg". Они были оборудованы "бухтинами" сварочной проволоки, механизмом ее подачи к дуге и воронкой, через которую к дуге подавался флюс. Попытка приспособить их для сварки полотнищ стальных затворов плотины ДнепроГЭСа у заводчан закончилась неудачей.

Несколько дней наши студенты болтались по заводу просто так, смотрели цеха, оборудование. В обед, найдя укромное местечко под высокими лопухами, не прочь был кое-кто из нас и поспать. При этом не обошлось без казусов. Был в группе студент по фамилии Учитель. Он как-то раз, еще до полудня, нашел уголок в тени и заснул. Солнышко передвигалось, и тень ушла в сторону. Учитель 3 часа спал на одном боку. Одна щека, та, на которой он спал, была нормальной, а вторая, загоревшая на солнце, пылала и припухла, как блин на масленицу, да еще с поджаренными веснушками. И смех и грех!

Троим студентам— Сергею Вознесенскому, Сергею Орлову и мне— Kjelberg'и не давали покоя. Сварочной аппаратуры на заводе было мало, а здесь полуавтоматы простаивают! Да были и задорные мысли: неужели нельзя осилить "немца"?

Попробовали сварку с флюсом разного помола, подбирая при этом соответствующую силу тока, скорость сварки, то есть параметры режима. Путь оказался верным. Флюс надо было дробить очень мелко. Заводчане наблюдали за нами, и как только появились первые успехи хороший плотный шов, подхвати ли методику, подкорректировали, и на наших глазах пошла сварка огромных стальных полотнищ затворов ДнепроГЭСа. Немцы и здесь были побеждены. За месяц работы пустили все автоматы в производство. Заведующая заводской лабораторией не могла простить нам успеха, пыталась приписать его себе, но правда восторжествовала, и дирекция завода выдала нам троим солидную премию. А зимой на кружке студенческого научного общества мною было сделано первое маленькое, но уже научное сообщение.

Работа на Металлстрое

После окончания МИСИ по распределению, как молодой специалист, я была направлена в Главпромстрой МВД, на Металлстрой.

Металлстрой это площадка филиала Электросилы, известного ленинградского завода. Ехать туда надо на электричке, выходить на остановке перед Колпино.

Прихожу в отдел кадров местного Управления. Взяв у меня направление и посмотрев на меня критически, начальник отдела кадров говорит:

— Инженеры нам нужны, но не женщины; здесь тяжелая работа, и основной контингент заключенные.

— Хорошо, отвечаю я. Напишите на направлении, что я вам не подхожу.

—-Подождите меня, сказал он и куда-то вышел.

Вернувшись, начальник отдела кадров заявил, что меня решили направить в ПТО (производственно-технический отдел) конторы ¹6.

—-А где я буду жить? спрашиваю.

—В конторе договоритесь, ответ.

Управление строительства размещалось в кирпичном капитальном здании в три этажа со всеми удобствами. В здании даже был актовый зал, где проходили партийные собрания и разные совещания. А контора ¹6 в 1948-году помещалась в сооружении, которое трудно было назвать зданием. Это был большой двухэтажный сарай. Деревянный каркас, стены которого обшиты в одну доску без утеплителя. Внизу размещал ся гараж для грузовых машин, его ворота были всегда открыты. Наше рабочее помещение располагалось как раз над гаражом и обдувалось всеми ветрами: и южным, и северным, и восточным, и западным. Отопление состояло из чугунной круглой печи "буржуйки", которая топилась все время, как только наступали холода.

В этом помещении мне пришлось работать более полугода. Потом для конторы построили одноэтажное кирпичное, теплое, со всеми удобствами, здание с длинным коридором, из которого вели двери в различные отделы.

Моя работа началась с того, что начальник ПТО Сергей Николаевич Головкин пригласил меня ознакомиться с территори ей стройплощадки и ее объектами. В 1948-году из промышлен ных объектов был построен только огромный корпус ¹1. На месте корпуса ¹2 стояли колонны. То ли он был не достроен перед войной, то ли разрушен. Кроме них, из капитальных зданий, как уже говорилось выше, были здание управления и небольшой цех-мастерская, в котором стояли металлообрабатывающие станки. Все остальные службы находились во временных строениях.

К моему приходу в контору ¹6 ее специализация расширилась. Кроме сантехнических работ и прокладки коммуникаций, ей были переданы работы по монтажу металлоконструкций, которые до этого вела специализированная строительная организация Стальконструкция, обладавшая соответствующей оснасткой и портальным краном. Все это она вывезла с площадки. Остались только трофейный немецкий деррик грузоподъемностью 5 тонн и длиной стрелы 15 метров, автокран грузоподъемностью 3 тонны и длиной стрелы 6-метров, мачта из круглой трубы высотой 15-метров и пара лебедок 3 и 5 тонн. А работы предстояло много, и такой, для которой, без соответствующего оборудования, нужно было искать и изобретать выход из ситуации для каждого объекта отдельно. Так, на первых порах инженерной деятельности мне пришлось заниматься решением самых необычных задач.

Первая из них состояла в изготовлении рифленых стальных панелей и монтаже из них кровли и стен неотапливаемого помещения склада металла, примыкающего к первому корпусу. Для изготовления рифленых панелей уже был создан пресс, имевший матрицу и пуансон длиной 1 метр. Предполагалось, что из листа металла толщиной 1—1,5-мм, длиной до 2-метров будут штамповать с одной стороны риф длиной в 1-метр, потом лист поворачивать гладкой частью под пуансон и доштамповывать. Придя в мастерскую, я увидела гору испорченных листов с разрывами в середине, в том месте, где у пуансона конец был обработан по кривой. Около пресса хлопотал инженер из заключенных, но у него все время выходил брак. Было ясно, что концевую кривую пуансона надо сделать под более тупым углом, сняв лишний металл. После нескольких попыток дело, наконец, пошло на лад. Разрывы прекратились. За то, что строительство склада металла было закончено в срок, меня наградили Почетной грамотой.

Поселилась я на станции Славянка, в мансарде финского домика, в десятиметровой комнатке, расположенной в его торце и выходящей окном к железнодорожной линии. Помещение с двухскатным потолком имело плиту, на которой можно было готовить пищу, а зимой она была источником тепла. Мебель состояла из стальной кровати, изготовленной в мастерской, столика, пары стульев, бака для воды и корыта из оцинкованного железа. Их тоже сделали на стройплощадке.

От Славянки до Металлстроя было около трех километров. Чаще всего я ходила на работу по тропинке вдоль железной дороги, затем сворачивала на просеку, ведущую от станции к главной проходной. Начались холода, уже выпал снег, земля вся обледенела. Однажды, только успела прийти домой, около 10 часов вечера прибегает посыльный: "Пришли платформы с металлическими конструкциями, начальство приказало Вам прийти на площадку и принять их". Одеваюсь и вместе с посыльным возвращаюсь на работу. У проходной меня ждет бригада, человек 20 заключенных, их сопровождают солдаты с винтовками. Идем к месту разгрузки.

В моей жизни к этому времени уже были война, небольшой учительский опыт, да и учеба в вузе это тоже опыт работы с людьми. На строительстве у меня уже были случаи, когда приходилось контактировать с заключенными. При этом отношение к ним у меня было такое же, как к вольнонаемным. Но идти с такой группой "зеков" ночью через всю зону такое было со мной в первый раз. И не то, чтобы я испытывала страх, а просто неприятное ощущение какой-то одинокости. В то же время я старалась показать, что такая ситуация для меня рядовая, что ничего особенного в ней нет. Больше всего же не хотелось выглядеть "в деле" неумехой, хотя разгрузкой и приемкой я занималась впервые.

Самое главное не перепутать марки конструкций и не допустить разгрузку скопом, навалом. Поэтому, подозвав бригадира, я объяснила, что при разгрузке металлоконструкций надо сразу сортировать их и укладывать по типам, отдельно колонны, отдельно балки, фермы и так далее. Сказав, что в дальнейшем это облегчит монтаж каркаса, предоставила ему все это передать монтажникам и руководить операцией. Проверила наличие всех конструкций. Это была первая приемка металлоконструкций не только для меня, но и для конторы ¹6. В дальнейшем этот опыт использовался без меня.

В Славянку вернулась далеко за полночь. Легла спать с мыслью не проспать бы. То, что пришлось работать ночью это не в счет. Утром надо было прийти вовремя на работу.

Проснулась и вижу, на сборы, завтрак и ходьбу времени у меня в обрез. Решаю идти не вдоль железной дороги, а по целине, тропинками, ведущими ко второй проходной, около поселка ВОХР (военизированная охрана), где располагались бараки для заключенных. Тороплюсь. Передо мной то бугры, то ложбинки, ямы, впереди ледком блеснула дорожка. И вот, то ли глупая молодость, то ли эйфория после удачной разгрузки, но что-то толкает меня прокатиться по этой дорожке.

Проскользив метра два, я бухаюсь по пояс в ледяную воду… И хорошо, что это был уже конец покрытого льдом окопа. Я кое-как выбираюсь, выливаю из кирзовых сапог воду и уже не бегу, а мчусь быстрее к буржуйке, чтобы обсохнуть и согреться. Снизу, из гаража, ветерок "помогает" мне. Вот так, какая-то сила "охладила" мою эйфорию после первых инженерных успехов. На всякий случай, не зазнавайся, мол…

Монтаж металлоконструкций и оборудования котельной

Металлоконструкциями этого объекта были, как сказано выше, колонны, фермы, прогоны и балки под котлы. Монтаж колонн можно было вести с помощью жесткого деррика или мачты. А как смонтировать фермы, у которых конек должен быть на высоте 23-х метров? Это было пока невыполнимой задачей. А сроки ввода в эксплуатацию котельной были не очень большие. После некоторых раздумий я предложила начальнику ПТО разрезать стрелу жесткого деррика в середине и, используя оголовок и пяту, сделать между ними вставку длиной 12 метров такого же сечения, как у стрелы.

Предложение с радостью было принято, и дело завертелось. Мною был сделан чертеж вставки, расчет работы деррика при стреле 27-м, оформлены документы в Котлонадзор. В мастерской изготовили вставку, соединили ее со старым оголовком и пятой, наконец, в присутствии начальства испытали и мне же поручили защищать конструкцию в Котлонадзоре.

И вот начали монтаж ферм. В жестком деррике стрела пятой укреплена на деревянной площадке, на которой установлена лебедка для подъема груза и предусмотрено место для моториста. Передвижение деррика в любую погоду, как зимой так и летом, осуществлялось волоком тягой, стоящей вдали лебедки на "лыжах" швеллерах, прикрепленных снизу к площадке. Деррик двигался с необходимой скоростью.

Установили две фермы, и, убедившись, что все идет нормально, я ушла в контору.

Вдруг вбегает один из монтажников и кричит: "Илария Николаевна, скорее бегите в котельную, падает колонна!" Бегу… В голове уже страх за молодого заключенного, который, сидя наверху, на колонне, соединял с ней ферму болтом. "Неужели разбился?" Такие страшные мысли.

Прибегаю к месту аварии и вижу монтажника Половнева уже внизу, бледного, но со смешинками в глазах. Когда колонна начала падать, это увидел моторист деррика, и смекалистый монтажник повернул ферму, висящую на стреле, навстречу колонне таким образом, что подпер ее. Половнев, по его словам, не помнит, как по ферме, а потом по стреле обезьяной спустился вниз. При осмотре места крепления колонны с фундаментом обнаружилось, что один из анкерных болтов имел поперечную трещину дефект прокатки, поэтому произошло разрушение анкера, который должен был удерживать колонну на фундаменте.

К счастью, в этот раз все обошлось благополучно. А были при монтаже на строительстве случаи со смертельным исходом. На той же котельной, после того как колонны и фермы были смонтированы, начался монтаж прогонов и тяжей. Монтажник, работавший наверху, на высоте 24-х метров, обязан был себя прикрепить с помощью монтажного пояса к ферме или к прогону, то есть к поперечным жестким элементам. Против правил он замок пояса прикрепил к тяжу. Тяж, стальной пруток диаметром 16—20-миллиметров, ставиться между прогонами. Оказалось, что тот пруток состоял из двух, сваренных встык частей. Сварка была плохой, с дефектом, и когда человек повернулся резко, сварной шов разрушился, монтажный пояс соскочил с тяжа, и монтажник, упав, разбился насмерть.

Монтаж мостового крана грузоподъемностью 250 тонн

Даже по современным меркам XXI века, грузоподъемность крана 250 тонн считается очень большой. Его нам предстояло поднять и установить на высоте 20 метров в корпусе ¹1. Он состоял из двух двустенчатых главных балок, каждая весом по 70 тонн, двух концевых балок со скатами и электромоторами для передвижения самого крана и тележки для подъема груза. Тележка весила 40 тонн. Задача была осложнена тем, что монтаж должен был вестись в стесненных условиях, внутри цехового помещения.

В направлении, с которым я приехала на стройку, было указано, что я окончила факультет ПГС (промышленного и гражданского строительства) по специальности "стальные конструкции". К моменту монтажа крана мною уже был приобретен некоторый опыт по этой специальности, и на стройплощадке считали, что я являюсь авторитетом в данной области. Начальство и в этом случае потребовало разработать проект организации работ по подъему тяжеловесных металлоконструкций. Что мне было делать? Как говориться: назвался груздем, так полезай в кузов.

Поломав голову, предложила укрепить подъемные полиспасты в углах рамы каркаса цеха ¹1, а сам подъем осуществлять с помощью лебедки уже имевшегося в цеху крана грузоподъемностью 50 тонн.

Естественно, что пришлось просчитать раму для подъема груза, подобрать конструкции полиспастов, подъемных канатов. Канат, оттягивающий конец балки, для осуществления подъема так, чтобы конструкция пошла вверх между подкрановыми балками и колоннами, не задевая их, был принят "на глазок". Подтяжку этого каната должна была осуществлять лебедка грузоподъемностью 10 тонн.

Балку крана положили под углом к продольной оси цеха, прикрепили полиспасты.

Операция вызвала на строительстве большой интерес не только среди инженерной "элиты" (как говорят теперь), но и у тех, кто был свободен от работы. Любопытные стояли на другом конце цеха в проеме ворот, вдали от места подъема. Я забралась на лестницу торцевой площадки для осмотра кранов.

Концевые балки крана к этому времени уже стояли на подкрановых путях и были раскреплены так, чтобы на них можно было точно положить главные 30-метровые. Концевые балки весили меньше половины веса тележки и были длиной около 10 метров, так что подъем осуществлялся без особых сложностей. Другое дело, подъем 70-тонного элемента длиной 30 метров и на высоту более 20 метров!

Подъем должны были осуществлять три человека: мотористы, один на кране грузоподъемностью 50 тонн, второй внизу, у лебедки, к которой вел трос поворота, и начальник участка либо бригадир, подающий команды. Наконец послышалось: "Внимание", и через некоторое время: "Начинаем подъем". Груз пополз вверх… Стало тихо в цеху. Вот уже на 2 метра подняли балку, на 3 метра, потом на 5. Как струна натянулся трос, оттягивающий конец конструкции, чтобы она прошла между колонн. И вдруг!… свистящий треск, потом этот треск повторился много раз, и грохот. Нижний трос рвется, и махина в 70 тонн с грохотом ударяется о колонну. Не выдержал трос, который был выбран "на глазок". Все присутствовавшие остолбенели, потом бросились врассыпную, кто куда. Я прижалась к стене цеха и замерла. Появилась мысль: нет ли жертв, не попал ли кто-нибудь под трос, который мог перерубить человека. Слава Богу, все обошлось!

Наконец, основные действующие лица пришли в себя. Балка не упала. На подкрановой ветви колонны у полки двутавра ¹55 осталась глубокая вмятина. Засуетились, начали искать трос большего сечения. Интерес к уникальной операции соединился с неприятным ощущением как бы не произошло еще что-нибудь. В те годы, 1949—50, ко всем работникам предъявлялись большие требования. За аварию можно было поплатиться свободой. Поэтому в дальнейшем мы сделали все, чтобы подъем остального оборудования прошел гладко. Были смонтированы две балки и тележка, электрооборудование, подключено электропитание.

Начался монтаж оборудования самого цеха. Мне запомнился большой карусельный станок. Его станина располагалась в центре планшайбы диаметром 14 метров. Он занимал почти половину цеха. По тем временам он был уникален!

За монтаж крана грузоподъемностью 250 тонн наше ПТО получило большую премию, половина которой досталась мне. Но кроме премии, я получила хороший урок на всю жизнь: ничего не делать "на глазок". Даже малую деталь надо просчитывать и проверять.

Как-то осенью, часов в 8 вечера, возвращаюсь домой. Иду по освещенной, правда, не очень сильно, зоне. Вокруг ни души, дорога грязная от недавно прошедшего дождя, вся в рытвинах и глубоких колеях. На ногах кирзовые сапоги, в другой обуви можно увязнуть в глинистной жиже, на мне непромокаемый серый плащ. Слышу сзади топот, кто-то меня догоняет. Высокий черноволосый мужчина в телогрейке и сапогах обращается ко мне:

— Здравствуйте, Илария Николаевна. Вы напрасно ходите так поздно по зоне одна. Надо быть осторожной.

Человека вижу в первый раз и, поздоровавшись в ответ, спрашиваю:

—-Откуда вы знаете мое имя? И почему я должна бояться ходить по зоне одна?

—-Заключенные знают всех и все о тех, кто работает в зоне. Здесь может все что угодно случиться.

Он проводил меня и метров за 100 до проходной распрощался. Через несколько дней я рассказала об этом жене нашего начальника Бондарика, Александре Федоровне. "Это бывший начальник Ленинградского ГАИ, он сидит по, так называемому, делу Папкова", объяснила она и рассказала о некоторых заключенных, по каким делам они попали сюда.

Алеша К., работавший в конторе делопроизводителем, сын генерала, учился в военном училище. Был дежурным у входа на второй этаж. Один из курсантов передал, что к нему пришла девушка и ждет около парадной на улице. Алеша попросил приятеля заменить его на несколько минут и оставил пост. К несчастью, в это время командир проверял дежурных. По суду Алеша получил два года тюрьмы.

Два года тюрьмы получил один из заключенных за 25-минутное опаздание на работу.

Один из монтажников тоже получил два года за то, что в кармане попытался вынести с завода болт с гайкой для домашних нужд.

Были настоящие воры и бандиты, которым их воровской закон не позволял работать. В бригаде за этих заключенных работали другие, более слабые, подчинявшиеся подобным правилам.

Несколько лет после войны действовали законы военного времени. Страна страдала от разрухи, не хватало как продуктов питания, так и материалов и деталей для восстановления заводов, жилья, школ и всего хозяйства. Поэтому дисциплина, экономия во всем были оправданы. Была государственная собственность на все, что служило людям, и эта стройная система труда и экономного расходования материальных ресурсов, в конце концов привели к тому, что страна быстро восстановила разрушенное хозяйство, промышленность и стала набирать темпы к дальнейшему их развитию.

Работа на Металлстрое была активнейшим периодом моей жизни. Стройка шла быстрыми темпами, и каждый день ставил новые задачи, которые при отсутствии оборудования, необходимости экономии материалов в послевоенные годы, требовали большого напряжения физических сил, физической выносливос-ти. Несмотря на это, то время было счастливым периодом периодом созидания.

С горечью пишу об этом, так как сейчас в XXI веке разрушается и разворовывается все, что с таким трудом было восстановлено и создано усилиями миллионов моих соотечественников в послевоенные и последующие годы. Из руин встали Смоленск, Минск, Сталинград, Витебск и тысячи других городов и поселков; промышленность с военной продукции перестроилась на выпуск мирных, необходимых для обычной жизни вещей. Бывшие солдаты шли в село, на стройки, садились за парты.

Заболел надолго начальник монтажного участка нашей конторы. Стал вопрос о его замене. Коллеги и начальство стали уговаривать меня взять бригаду и заменить больного. С холодком в сердце и некоторым сомнением в душе, наконец, согласилась. Назначение состоялось, иду в бригаду. Человек 30 монтажников, с разными сроками заключения, собрались в помещении небольшой комнаты и сидят, ждут меня. Со многими уже я знакома. Их уже предупредили о новом начальнике. Вхожу и говорю:

—-Здравствуйте, друзья. С сегодняшнего дня будем работать вместе.

И в ответ глухой голос сзади отвечает:

—-Волк тебе друг…

И далее слышу: трах… трах… Кто-то "дает колотушки" говорившему. Как потом узнала, бригадир Василий Яковлевич Латышев расправился с одним из новых, присланных в бригаду заключенных. Латышев был высоким русоволосым богатырем, непререкаемым авторитетом среди разношерстной компании, в которой были как воровские "авторитеты", так и люди, попавшие за мелкую провинность. Он имел два года заключения, был моей правой рукой, и я с благодарностью вспоминаю этого человека.

В дальнейшем со всеми монтажниками у меня сложились нормальные человеческие отношения. Ни разу ни один из них при мне даже "чертом" не выругался, не говоря уже о сквернословии.

Вот так начался первый день моего руководства.

Кончились же эти сутки трагически. Не успела я прийти домой, как была вызвана посыльным в жилой поселок, находящий ся за территорией ВОХР, за казармами, где жили заключенные, за полем, отделяющим его от стройки, .

На станции перекачки, в системе водопроводной сети, шли работы по монтажу площадки, на которую должен быть установлен насос.

Объект представлял собою стальной стакан диаметром около трех метров, углубленный в землю метров на шесть. Внизу, на глубине трех метров шел монтаж балок. Часть из них была уже прикреплена к стенкам. На одной из балок сидел монтажник, второй, сверху, должен был подавать следующую, которую он двойной петлей крепил к тросу, и его потихоньку стравливал вниз. Шел мелкий осенний дождь. Балка и трос намокли. И балка начала выскальзывать из петли. Этого монтажники не заметили, работы велись во вторую смену, было темновато. Балка выскользнула из петель и упала на ногу монтажника, сидевшего внизу, размозжив ему пальцы и отрезав половину ступни.

Когда я добралась до места аварии, пострадавшего уже увезли в санитарную часть. Все подробности я узнала от второго монтажника и часового.

На следующее утро меня вызвал прокурор. Как руководитель работ, я несла персональную ответственность и должна была привлекаться по соответствующей статье. Прокурор выслушал меня и отпустил без наказания. Меня спасло то, что дела я приняла только накануне, на станции перекачки еще не успела побывать и провести инструктаж по технике безопасности.

Как две малютки "съели" папины сапоги.

Для работы и чтобы не провалиться в грязь бездорожья стройплощадки, сотрудники имели право получить специальное обмундирование за небольшую стоимость. Но для того, чтобы получить, например, кирзовые сапоги, надо было написать заявление на имя заместителя начальника строительства по снабжению и по его резолюции на складе получить то, что полагалось. Он был высокой персоной, на прием к которому попасть было сложно. Тем не менее, один из инженеров ПТО получил разрешение и вскоре собирался уже надеть обновку. Однако на другой день он пришел очень расстроенный и рассказал следующее.

Придя с работы, бумагу на получение сапог он положил на тумбочку. На полу здесь же возились две его дочурки близнецы, которым было около года. Мы все знали их это были дети, родившиеся шестимесячными, недоношенными. Все сотрудники конторы беспокоились о том, выживут ли они, как они растут, как себя чувствуют. К моменту рассказа это были уже шустрые смышленые шалуньи. Как они добрались до заветного заявления, никто не видел и не знает. Только папа, после работы голодный и уставший, отдохнув и поужинав, стал искать бумагу и обнаружил ее обрывки на полу, а его детки с аппетитом жевали все остальное. Вот так дочки "съели" папины сапоги.

Выбор пути

В Ленинграде я имела два адреса моих родных.

Первый— это Полины Матвеевны Емельянцевой. Второй семьи Виссарионовых, Игоря и Таисии Алексеевны его мамы. Игорь закончил вместе с пасынком моей крестной, тети Тоси, Самуилом, Бакинское мореходное училище в 1948 году. Как-то, наконец, собравшись, я пошла к Виссарионовым на Моховую. Квартира располагалась в бельэтаже.

Вошла в парадную, направилась к двери. За мной входят два молодых высоких человека в морской форме торгового флота.

—-А мы вас знаем, Вы Алина сестра, говорит один из них. Это были Костя Бекешенко и Валентин Иванов. Они также учились с Игорем и приехали поступать в Высшее мореходное училище им. С.Д. Макарова. Так мы образовали Бакинскую колонию, в которую вошли еще несколько курсантов из Баку. Некоторые поступили в мореходку, другие устроились в пароходство и плавали на судах ленинградской приписки.

Изредка мы собирались у Игоря. Кое-кто бывал у меня в Славянке. Чаще всего приезжал Валентин Иванов, мы сблизились и поженились.

В конце 1949 года стало ясно, что скоро я буду мамой. Но на стройке никто ничего не замечал, и я продолжала бегать по объектам, лазала на конструкции, на крыши. Но мысль о том, где придется жить после рождения ребенка, все больше беспокоила меня.

Насколько моя беременность была незаметной, показывает такой случай. Как-то утром я должна была ехать в Металлстрой из Ленинграда. Прихожу на Московский вокзал и вижу, что вагоны поезда забиты народом, мне не сесть ни в один. Пользуясь своим положением, направляюсь к "детскому" вагону. Да, существовали такие много лет после войны. Специальный вагон был в каждом составе поезда с надписью на нем "детский" и обслуживался женщиной в форме железнодорожника. Вагон предназначался для пассажиров с детьми и для беременных. Строго соблюдалось правило, по которому никого в этот вагон без детей не впускали, все двери, кроме одной, в которой на остановках стояла железнодорожница, были закрыты. И вот подхожу к такой двери и пытаюсь войти в вагон. Женщина стоит передо мной щитом и не пускает. Дело было зимой, я была в пальто, пытаюсь объяснить, наконец, с трудом уговариваю ее. Прохожу в салон, там никого нет, раздеваюсь, вешаю пальто. И тут женщина подходит ко мне и просит ее простить, что она "вот сейчас только поняла, что я будущая мама", и что она "по ошибке не пускала меня в пустой вагон".

В Ленинграде можно было многому удивляться, помимо "детского" вагона. Например, на остановках трамваев и автобусов все пассажиры выстраивались в очередь и спокойно один за другим входили в вагон. С передней площадки никто не садился, изредка только дети.

Еще стоит сказать о том, что в городе было много столовых, в которых можно было вкусно и недорого поесть, по сравнению с Москвой, и, тем более Баку, это было необычно. Наверное, сказывалась забота о населении, пережившем жуткие годы блокады и войны, когда человек получал в день только 125 грамм хлеба, который и на хлеб был непохож.

Я решила уволиться из монтажной конторы ¹6 Металлстроя. Увольнять меня не хотели. Дело не обошлось без помощи прокурора. Почти год после рождения ребенка я еще числилась в штате, и начальство надеялось, что я вернусь на прежнюю работу. И основания для этого были. Решением правительства молодой специалист должен был отработать 3 года после института по распределению Министерства высшего образования в зависимости от заявок и требований строительных организаций. А чтобы молодой специалист не сбежал со стройки, особенно, если она далека от места его мечтаний, диплом инженера выдавался только после этих трех лет. Проработав около двух лет на Металлстрое, я родила дочурку. Незадолго перед этим был сделан обмен нашей бакинской жилплощади на ленинградскую. При попытке прописаться в этой ленинградской квартире, я получила отказ, так как на стройке имела жилье, в котором была прописана более шести месяцев. Поэтому право на бакинскую площадь я потеряла. Ведь квартиры и жилье были государственными. Пришлось идти в жилуправление города. Объясняла, что жду ребенка и жить в Славянке в холодной мансарде щитового финского домика без всяких удобств (без водопровода, без туалета и прочего), это наверняка угробить малое дитя. Долго мне отказывал в прописке работник паспортного стола жилуправления, говоря, что по закону он не имеет права удовлетворить мою просьбу о прописке в Ленинграде. Но, по-видимому, он хотел мне помочь и в душе или в голове искал выход. Наконец, предложил мне временную прописку, без права на жилплощадь. Мне было уже все равно, я благодарила свою судьбу и милиционера. Считала, что мне также повезло и с увольнением. Так как в конторе и слышать не хотели о моем уходе, пошла к прокурору. Прокурор, к моей радости женщина, говорит: "Только что вышло Постановление правительства о том, что молодой специалист -женщина, имеющая ребенка до 1 года, имеет право на увольнение раньше трех лет". Она выдала об этом справку, которая и была основанием для приказа. Кончились мои мытарства с увольнением.

Теперь появились новые заботы: чтобы не было перерыва в стаже (непрерывность гарантировала в случае болезни сохранение 100% зарплаты), надо было устроиться работать в Ленин-граде в течение месяца после ухода с прежнего места работы.

Пошла в ленинградское отделение института Проектсталькон струкция (ПСК). Все металлоконструкции, которые мне пришлось монтировать на Металлострое, проектировались в этом институте. Была я знакома с "гипами" (главный инженер проекта): Ольгой Александровной Бренчаниновой, Павлом Кононовичем Бедой, С. Филипповым. П.К. Беда легендарная личность во многих отношениях. Он был чемпионом СССР по борьбе самбо. Какого года? Не знаю. В 1948—50-годах мы встречались на стройплощадке. По-видимому, он уже не занимался спортом, но значок "Чемпион СССР" носил. Чуть-чуть ниже среднего роста, плотный мужчина он всегда ходил в длинном демисезоннем пальто из черного толстого сукна. Большая голова с круглым лицом на короткой шее. Значительные, но не крупные черты лица. Светлые кудри коротко подстрижены. У Павла Кононовича я научилась смелости и решительности в инженерных делах.

В послевоенное время страна торопилась восстановить разрушенное, построить то новое, что было необходимо для мирной жизни. Стройки "горели" сжатыми сроками пятилеток. Заводы, цеха проектировались подчас под то оборудование, которое тоже было еще на бумаге, в контурах. Строительные конструкции и оборудование изготавливались параллельно во времени. На нашем строительстве были смонтированы, например, металлоконструкции котельной, начинается монтаж котлов, коммуникаций, аппаратуры. Выясняется, что котел натыкается на балки площадки, какая-то труба должна проходить через стенку балки, а отверстие не предусмотрено, что-то висит в воздухе, не имеет опоры и тому подобное.

П.К. Беда регулярно приезжал на площадку. С собой у него всегда был "альбом для рисования", угольники, карандаши, прос-тые и цветные. Прямо у котла, на какой-нибудь балке, на ящике или на коленях он быстро делал чертеж. Как вырезать отверстие и чем усилить конструкцию вокруг, где сделать столик под деталь котла, чем заменить кусок вырезанной балки под какой-нибудь аппарат. Внизу ставил число и свою подпись. А мне приходилось это осуществлять. Он был настоящий инженер-виртуоз. Все было прочно, ничего никогда не разрушилось. А все делалось без расчета.

Впоследствии Павел Кононович стал одним из авторов проекта и осуществлял авторский надзор в Китае при строительстве китайского атомного комплекса.

А сколько анекдотов ходило о том, как начальник какой-ни будь стройки получал из проектного института телеграмму типа "встречайте Беду" или "к Вам едет Беда". Какая реакция… и потом смех.

И вот, после разговора с Мироном Бенедиктовичем Солодарем управляющим ПСК— сижу, жду, когда можно будет зайти в отдел кадров и оформить свое поступление в ПСК. Чуть не упала со стула, когда за перегородкой мужчина назвал свои имя, отчество и фамилию Вольфрам Иванович Простак. Ну и сочетание! И здесь неожиданно появляется П.К. Беда. Это был знак судьбы. Павел Кононович попросил меня выйти в коридор и тихо сообщил, что он уходит из ПСК в очень солидный институт Ленгипрострой. Там будет интересная работа. Он меня приглашает в свою будущую бригаду, а в данный момент, пока он еще в ПСК, направит меня в группу "металлистов" этого института, где начальником Н.В. Вересов. Пал Коныча я знала, мне интересно было бы с ним работать. А что ожидает у М.Б. Солодаря неизвестно. И я пошла работать в Ленгипро строй.

Так случилось, что ни в первый, ни во второй год моей проектной работы П.К. Беда так и не появился в Ленгипрострое. Его не отпускало министерство, и только через несколько лет он оставил ПСК, когда я была уже в ЛИСИ, в аспирантуре.

Шел 1951 год. Мы жили на улице Смоленской, в доме, который почему-то назывался "Порт-Артуром". Многоэтажный домина был построен по гостиничному типу. Войдя с улицы, человек попадал на лестницу с широкими маршами. На каждом этаже от лестничной площадки шел длинный коридор. По левую сторону его был большой туалет, были и кабины бездействующего душа, но с водопроводными кранами и раковинами для умывания. Здесь женщины стирали. Далее огромная, одна на всех, живущих на этом этаже, кухня. Точно такая кухня показана в фильме "Музыкальная история" с участием нашего любимого артиста певца С.Я. Лемешева.

По правую сторону коридора были двери, ведущие в жилье. Мой муж, Валентин Иванович Иванов, учился в Ленинградском высшем мореходном училище. В нашем доме всегда было много его друзей, которые нянчили Катю, ходили с ней гулять. Колясок тогда не было, ее носили на руках. За исключением Игоря Виссарионова, все мальчики были на казарменном положении, жили в общежитии училища. Это были Костя Бекешенко, Абдул Айвазов, Игорь Тарасов (Тарасик) и другие. У нас был семейный дом, и наверно они отдыхали в нем от казенной обстановки в обществе двух молодых особ женского пола и прелестной малышки, которая росла не по дням, а по часам.

Когда я пошла работать, некоторое время Катенька оставалась с сестрой. Потом ее взялась нянчить наша семейная соседка.

Я разрывалась между работой и домом. Но тем не менее, когда в отделе на работе пошли разговоры о конкурсе на необычайно легкое покрытие, я загорелась, и решила участвовать в нем. Условия конкурса узнала от одного нашего инженера. Требовалось представить конструкцию оболочки. Вес одного квадратного метра покрытия не должен был превышать 30-килограмм. В этот показатель должны были входить конструкции, утеплитель, соединительные элементы, гидроизоляция. В то время это требование было фантастикой. Не было легких конструкционных материалов, утеплителей, изоляции. Строили из стали, железобетона, кирпича, дерева. Утепляли шлаком, рубероидом и тому подобными стройматериалами.

К сожалению, коллега информировал меня не полностью, а я не удосужилась добраться до текста условий. Да и не хотелось, чтобы кто-то знал о моих планах, поэтому одно из условий конкурса мною не было выполнено. Наше жилище превратилось в конструкторское бюро, а основным помещением, где я работала, была самая маленькая комнатка.

В голове у меня уже созрела идея: надо сделать оболочку, как корпус самолета. Но что это за конструкция, мне было известно очень смутно. И я не знала, что за материалы применялись для создания комфорта внутри самолета, когда он летел на высоте, где температура была значительно ниже нуля. Конечно, про алюминий мне было известно. Об этом все знали. А все остальное? Иду в библиотеку института.

ЛГС это закрытый, секретный институт. Обстановка была особая. В одном отделе люди из разных мастерских не знали, чем занимаются рядом в комнате их коллеги. Все материалы в конце рабочего дня укладывались в металлический ящик, ставилась пломба и на ней печать владельца ящика, который сдавался в особый отдел на хранение. После окончания работы, на столах не должно было оставаться ни клочка бумаги. Все должно быть убрано. При выходе из помещения на улицу, проверялись дамские сумочки, оглядывались карманы. Продуктовые сумки и посторонние вещи сдавались в специальную кладовую у входа.

Но именно потому, что институт был секретным, закрытым, в библиотеке нашлись иностранные журналы, а также "Справочник авиационных материалов", который имел гриф "для служебного пользования".

В иностранных журналах я прочитала, что в строительстве оставшийся после войны от авиастроения алюминий начал применяться в каркасах и ограждениях зданий театров, школ, выставочных павильонов. Конструкции делались по типу стальных, да и профили повторяли сечения стальных уголков, швеллеров, двутавров.

Из справочника я узнала о марках дуралюмина, их механических свойствах, заклепках, а также о легких утеплителях пенопластах, которые соединялись с алюминиевой обшивкой самолетов с помощью клеев. Так как конкурсной темой была оболочка, для расчета, там же в библиотеке, нашла книгу Новикова "Формулы для расчета арок и труб". Издание довоенное. Очень выручила меня эта книга. Наконец, вооруженная этими сведениями и подсобными материалами, занялась конструированием. Все приходилось делать поздними вечерами, после работы, когда была уложена спать дочурка и все домашние, угомонившись, обменявшись своими новостями, тоже затихали. Работа была закончена в срок, запечатана, поставлен девиз на конверте и отдана комиссии. Сдав свое творение, я забыла о нем в суете текущей жизни. И вдруг как-то подходит ко мне один из сослуживцев и поздравляет.

—-Илария Николаевна, Вы вместе с Виктором Михайловичем Анисимовым разделили вторую и третью премии на конкурсе легкого покрытия, а первую премию никому не присудили.

В.М. Анисимов, покойный ныне, был старшим инженером нашей мастерской. Таким образом, мы, как победители, получили задание на разработку реального проекта покрытия. Материалом был дуралюмин, утеплитель пенопласт. Складчатые листы оболочки соединялись между собой заклепками, а с утеплителем клеем. Изготовление предполагалось на каком-нибудь авиационном заводе.

Наш проект был направлен в Москву, в институт Проектсталь конструкция, и по нему были сделаны рабочие чертежи. С учетом существовавшего на заводе оборудования, на котором вальцевались складчатые листы, немного был изменен профиль складки. Остальные узлы, способы соединения и материалы выполнены по нашему проекту.

Таким образом, в мировой строительной практике была впервые применена алюминиевая складчатая оболочка с утеплите лем из пенопласта. До этого пенопласт применялся только в авиастроении, а пространственные конструкции только-только зарождались в железобетоне.

Проектирование и строительство происходило с 1951 по 1954 годы. Объект построен в европейской части РСФСР. Последний раз я была на нем через 25 лет после ввода в эксплуатацию. Конструкции не требовали ремонта.

Но был парадокс. В 1951—53-годах алюминий не применял ся в окнах и дверях, и в торце оболочек были сделаны витражи с деревянными переплетами, которые пришлось уже один раз менять за эти 25 лет. А между тем, широкое применение алюминия в последующие годы началось именно в ограждающих конструкциях: переплетах, дверях, стенах и кровле. Долго не могли научиться проектировщики конструировать и проектировать покрытия сооружений настолько экономичными, чтобы они могли конкурировать с традиционными материалами.

А о нашей оболочке тогда никто не знал, так как объект был секретным, и только почти через 20 лет мне было разрешено впервые опубликовать ее описание.

Познакомившись с новым строительным материалом алюминием— по зарубежной литературе, я поняла, что он имеет будущее, и что в этой области много неизвестного для строите лей. Почувствовала тягу к изучению того, что уже есть в других странах, и желание продолжить то, что начато было в конкурсном проекте оболочки покрытия лаборатории. Работа в проектом институте стала казаться неинтересной, да и тяготила обстановка секретности. Летом 1952-года, в июле, пошла в ЛИСИ, узнать об аспирантуре. На кафедре металлических конструкций никого не было. За всю администрацию института оставался один заведующий кафедрой деревянных конструкций, доктор технических наук, профессор Иванов Владимир Федорович. Старый, уже полуглухой, он, наконец, понял о чем я его спрашивала. "Все, все места в аспирантуру уже распределены…" ответил он. "Как? Экзамены ведь в августе?" изумилась я. "Нет, нет мест". Вспомнился Кацанович, отказавший мне в общежитии в 1945-году. Но тогда меня спас М.С. Карпиченко. В ЛИСИ же у меня никого не было. И, более того, я имела московский диплом инженера вуза и кафедры, с которой соперничали ленин-градские ученые. Я была "чужой" студенткой. Решила оставить попытку до будущего года. Мой жизненный опыт уже был немалым. Исполнилось 30 лет, за плечами работа учительницы в Азербайджанском поселке Хачмасс, четыре года жестокой войны, учеба в вузе и жизнь в общежитии, тяжелая работа на строительстве, проектирование алюминиевой оболочки… Уже несколько раз в моей жизни были отказы в каком-нибудь деле в начале и победа со второй или третьей попытки.

Аспирантура.

Алюминиевые страдания и радости

Потихоньку начала готовиться к экзаменам. Весной 1953 года решила пойти опять в ЛИСИ на кафедру металлических конструкций. Завкафедрой доктор технических наук, профессор Николай Николаевич Аистов, встретил меня сдержанно-приветливо. Когда я рассказала ему о себе, о своей работе на монтаже и в проектной организации, в глазах у него одновременно прочитывались интерес и недоверие. "Подавайте документы", коротко ответил он на мой вопрос об аспирантуре.

Летом семьей сняли помещение в домике, расположенном на границе Петергофа и Александрии. В июле взяла отпуск и стала усиленно заниматься языком и основами марксизма-ленинизма. Часто гуляли с Катенькой то в Нижнем парке Петергофа, то по густым, тенистым, спускающимся к заливу дорожкам Александрии.

Она любила, чтобы я называла ее Катеныш-детеныш, и была прелестным живым человечком. Гуляли в Петергофе. Увидела куртину с анютиными глазками.

— Что это за цветы? спросила Катенька. Уж очень они ей понравились. Темно-фиолетовые, как бархатные, белые, как бабочки-капустницы, оранжевые коврики смотрели на нее, как живые, своими глазками. Я ответила. На следующий день приехала Аля, и она потащила ее к цветам.

—-Аля, ты знаешь, как называются эти цветы? спрашивает лукаво. Аля, принимая игру, серьезно отвечает:

—-Нет, а что это за цветы?

—-Анины ушки! торжествует Катя, и все хохочут над ее интерпретацией "анютиных глазок".

Как правило, Катя бегала в темно-синем с цветными горошками костюмчике, с большим оранжевым бантом на голове. Но однажды был серенький денек, вот-вот собирался дождик. Одели ее в прозрачный плащ с капюшоном. Спускаемся к заливу. Катя серьезно смотрит на группу отдыхающих.

—-Сикстинская мадонна! всплеснув руками, остановилась перед малышкой одна из женщин. Действительно, овальное нежное личико с тонким носиком и блестящими глазами, напоминали творение Рафаэля. А окружающие родные и не замечали этого сходства!

Вот так и проходила моя подготовка к экзаменам в аспирантуру. Наконец настал август. Иду брать отпуск для сдачи экзаменов. И опять слышу:

—-Не отпустим Вас в аспирантуру, наш институт бережет свои кадры, Вы на спецучете.

Но отпуск все-таки дали.

Экзамены я сдала успешно. Надо было ждать решение ВАКа (Высшей аттестационной комиссии) Министерства высшего и специального среднего образования СССР о зачислении меня аспирантом кафедры. Проходит месяц, другой. Все, кто со мной сдавал экзамены, но только на другие кафедры, пришли уже на свои места, уже сформирована волейбольная аспирантская команда, а обо мне ни слуху, ни духу. Для меня из ВАКа ничего нет. Наконец перед самым Новым годом получаю сообщение о приеме меня в аспирантуру. Тут оказывается тоже не обошлось без постановления правительства, которое гласило, что все, кто сдал экзамены и зачислен ВАКом на учебу и подготовку диссертации, должны быть уволены и отпущены с работы независимо от учреждения и занимаемой должности.

Вот так постепенно страна отходила от режима военного времени. И по велению этого времени Правительство СССР принимало соответствующее Постановление. И я жила в ногу со временем, со своим народом. Выполнив свой воинский долг, стала матерью, а теперь, не желая застыть в инженерном мундире, ринулась в науку.

Несмотря на то, что меня отпустили с работы по очередному постановлению Правительства СССР, оказывается, этого было недостаточно для зачисления меня, женщины, на кафедру металлических конструкций! И существовала именно эта причина-отсрочка. Препятствием был мой пол. Через много лет, когда я уже работала преподавателем кафедры, в минуту откровенности завкафедрой, заслуженный деятель науки и техники РСФСР, Николай Николаевич Аистов, поведал мне следующее: в традициях кафедры еще Петербургского института гражданских инженеров, впоследствии Ленинградского инженерно-строительного института, а теперь Государственного архитектурно-строитель ного университета существовало нерушимое правило на кафедру металлических конструкций женщин не допускать. Считалось, что специальность "металлиста" сугубо мужская. За мной же были "большие грехи": женщина, замужняя, имеющая ребенка, живущая в Ленинграде по временной прописке (правда, в это никто не вникал). На приемных экзаменах меня не сумели "завалить". Участница ВОВ. Последний фактор тогда был не очень значимым, в то время еще многие участники войны были живы. Но все же имела значение моя партийность. Тем не менее, по многим пунктам я нарушала установившиеся традиции, которые были характерны именно для Ленинграда. В МИСИ, который я окончила в 1948 году, на кафедре металлических конструкций работали две женщины. И это никого не удивляло. Вопрос о моем приеме в аспирантуру ЛИСИ решался Н.Н. Аистовым в ректорате ЛИСИ с представителем ВАК, профессором Богомоловым. Решался также вопрос, где я буду работать после окончания аспирантуры из-за мужа и ребенка меня не имели права послать в другой город. Так начиналась моя научная эпопея. И недаром кафедра противостояла женщине, сопротивлялась приему. В дальнейшем я оказалась камнем, разбудившим жизнь в болоте, и этого мне мужская команда не простила. Но об этом речь впереди. А сейчас необходимо описать начало моих научных страданий и поисков.

Решив заниматься алюминиевыми строительными конструкциями, в первой беседе с завкафедрой я не стала об этом говорить. Выразила мнение, что, наверное, кафедра имеет свою проблемную тематику, по которой и я могла бы делать свою диссертационную работу. В ответ услышала от профессора Н.Н. Аистова: "Темы диссертаций у нас на полочках не разложены".

Понятия "научная школа", "школа академика или профессора такого-то" еще не было. Возможно, что в академических институтах, а их было еще очень мало, что-то и было в этом роде, но в данном случае каждый аспирант сам должен был заботиться о теме.

Вот тогда я и заявила, что хочу работать над вопросами сварки алюминия. Реакция со стороны преподавателей и завкафедрой была единодушной:

—-Алюминий в строительстве будет применяться через сто лет, заявил завкафедрой.

—-Это не реальная тема

—-Это тема не по профилю кафедры

—-Из алюминия можно делать только ложки и кастрюльки, говорили одни, а другие за моей спиной просто высмеивали мои "бредовые" замыслы.

Вот в такой обстановке я сдавала кандидатский минимум. Наступил второй год аспирантуры, а тема моей диссертации не была утверждена. Два раза на заседаниях кафедры рассматривалось мое предложение и два раза оно отклонялось. Подходил последний срок утверждения темы Ученым советом факультета. Отсутствие утвержденной темы диссертации грозило отчислением из аспирантуры. Настал день заседания совета.

— Приходите на заседание совета и сами защищайтесь, заявил Н.Н. Аистов.

Иду. Вхожу в аудиторию, ищу укромное место для себя, упрямой, самонадеянной аспирантки. За мной в дверь следует профессор В.Ф- Иванов:

—-А…Вы…зачем…сюда?

Лепечу в ответ:

—-Должна защищать свою тему диссертации… Николай Николаевич приказал присутствовать…

—-Идите, идите, без вас разберемся, повернул он меня обратно к двери.

Остаюсь в коридоре и вместе с другими аспирантами дежурю у щели в двери. Совет идет. Наконец выступает с моей темой руководитель, завкафедрой, профессор Н.Н. Аистов. Седые, занятые своими мыслями, члены Ученого совета сидят, и, как я вижу, слушают вполуха. Что говорит Николай Николаевич, мне не слышно, лекционная кафедра на другом конце аудитории. Но на громкий призыв председателя:

—-Есть ли вопросы к профессору Н.Н. Аистову? Никто не реагирует, вопросов нет. В полусонной тишине Ученого совета опять вопрос председателя:

—-Кто за утверждение темы диссертации аспирантки И.Н.Артемьевой?

Все поднимают руки за. Тема утверждена.

Но ни торжества, ни радости я не испытала. Тема есть, но ни алюминия, ни сварочного оборудования, ни аппаратуры для исследований, ничего для выполнения работы не было. Алюминий, установки для аргоно-дуговой сварки, осциллографы были фондированным материалом и оборудованием, отпускаемым в то время, главным образом, для нужд обороны, по специальному разрешению Госплана СССР и других высоких ведомств. Все это надо было "добывать" неизвестно на каком основании и какими путями. Рыночная экономика отсутствовала. Промышленность СССР интенсивно работала, всем были нужны дефицитные материалы и аппаратура. Купить ничего нельзя, да и денег у аспирантов не было. Все распределялось из государственных фондов и оплачивалось государством. Финансирование же аспирантских научных работ технических вузов было скудным. Нужна была хоздоговорная научно-исследовательская тема с каким-нибудь предприятием, под которую можно было бы получить то, что необходимо для исследований.

И вот, "размахнувшись по-русски" на никем не признаваемую тему, решила проявить "американскую деловитость". И поскольку, как говорит восточная пословица, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, я пошла в ВАМИ (Всесоюзный алюминиево-магниевый институт). Попала к заведующему отделом алюминиевых сплавов, Анатолию Павловичу Беляеву. Он сочувственно и внимательно выслушал меня. Потом молча открыл большой ящик своего письменного стола. Там в беспорядке была набросана большая куча каких-то бумаг. Обеими руками он выгреб все эти бумаги, положил передо мной на стол и говорит:

— Читайте, это запросы разных заводов, организаций по вопросам использования алюминия, может быть, найдете что-нибудь подходящее для себя.

И перечитав около сотни писем, я, наконец, с радостью обнаружила письмо Новокраматорского машиностроительного завода (НКМЗ).

Мощнейший машиностроительный завод не только Украины, но и всего Советского Союза, изготавливал шагающие экскаваторы с ковшами от 4 до 25 кубометров, прокатные станы и другие машины. В письме к ВАМИ содержалась просьба рекомендовать марку сплава, способы сварки и другие вопросы, связанные с изготовлением опытной алюминиевой стрелы шагающего экскаватора. Но ВАМИ организация, занимающаяся металлургией алюминия, процессами и заводами

Коллектив преподавателей кафедры "Металлические конструкции и испытание сооружений" и сотрудники механической лаборатории ЛИСИ (сидят, справа-налево)И.Н.Артемьева, А.И.Гаккель, заслуженный деятель науки и технтики, д.т.н., профессор Н.Н.Аистов, к.т.н., доцент В.И.Крыжановский; (стоят) Ю.М. Калужинский, А.Е.Ноженко, И.Г.Клинов, И.Г.Шатков, В.А.Труль, И.А. Мизюмский , 1962 г.

металлургической промышленности. Этот институт не мог оказать помощь машиностроительному заводу, и письмо лежало без ответа. Для меня оно было интересно тем, что конструкция стрелы близка к строительным металлическим конструкциям, кроме того, в ЛИСИ был механический факультет, на котором читался курс металлических конструкций применительно к кранам различного типа, в том числе стреловым. Анатолий Павлович с радостью отдал мне письмо. Я показала его изумленному Н.Н. Аистову. Отправили на завод телеграмму, что по интересующим завод вопросам из ЛИСИ может быть командирован специалист для переговоров. Немедленно был получен ответ с приглашением, и я поехала в Краматорск.

Владея к этому времени зарубежной и отечественной информацией о существовании и эксплуатации кранового оборудования, я и работники отдела экскаваторостроения в этот мой приезд в Краматорск, в первом приближении, наметили основные этапы работы, договорились о разработке программы научно-исследовательских работ и подготовке договора между НКМЗ и ЛИСИ.

В этой программе солидную долю играла сварка, пришлось поехать в Киев, в Институт электросварки им. академика Е.О. Патона. В ИЭС я познакомилась с милейшим человеком, заведующим лабораторией сварки алюминия и его сплавов, доктором технических наук, Даниилом Марковичем Рабкиным. С Даниилом Марковичем мы в дальнейшем много раз встречались по научным делам в НТО, а также у меня дома, когда он бывал в Ленинграде.

В политической жизни Советского Союза было начало эры Н.С. Хрущева. Он, как известно, особую любовь питал и проявлял к Украине. И вот в недрах научного коллектива очень энергичных, умных, дальновидных ученых ИЭС возникла идея подготовки постановления партии и правительства о широком применении сварки в народном хозяйстве страны.

В годы Великой Отечественной войны ИЭС во главе с академиком Патоном освоил сварку танковых стальных корпусов. Благодаря этому, уменьшился их вес и увеличилась маневренность, а на заводах Урала производительность. Достигнуто было превосходство над немецкими "тиграми". Подробно об этом можно прочесть в "Воспоминаниях" Е.О. Патона.

После войны, в период восстановительных работ, бригады специалистов-сварщиков, возглавляемые учеными ИЭС работали почти во всех регионах Союза, помогая налаживать, осваивать автоматическую и полуавтоматическую сварку на многих заводах и стройках. Железная дисциплина при выполнении работ, скрупулезность и точность в любых трудных послевоенных условиях, умение довести дело до конца было законом для "патоновцев", и слава их гремела по стране.

В науке я была еще новичком и в начале не поняла, как мне повезло, что в тот момент завязались контакты с Краматорском и Киевом. Мои коллеги из ИЭС, готовя проект постановления по сварке, в одну из тем включили разработку алюминиевой стрелы шагающего экскаватора, где исполнителями были ЛИСИ, ИЭС, НКМЗ. Были включены разделы научно-исследовательских работ. Генеральный секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев поддержал идею патоновцев, и постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР было подписано.

Однако при составлении плана научно-исследовательских работ для НКМЗ и заключении договора я поняла, что утвержденная тема моей диссертации не вписывается в требования завода. Кроме того, получение соответствующего материала алюминия, сварочной техники, парка испытательных машин, аппаратуры для замера деформаций и тепловых процессов для выполнения договора с НКМЗ, поддерживаемого Постановлением правительства, требовало времени для организации материальной базы исследований и других дел. Все это сопровождалось большой и длительной бюрократической перепиской и поездками на заводы и в организации, куда отправлялись заказы. И прежде всего надо было определить марку алюминия, из которого должны быть изготовлены образцы для испытаний, заказан сам металл. То есть работа была важной для последую щих исследований, которые следовало бы проводить для пользы строительства уже после защиты диссертации, для которой тоже надо было добывать свой алюминий и соответствующую технику и оборудование.

Поэтому, в ущерб личной теме, пришлось оформлять заказы на оборудование, определять и в дальнейшем рекомендовать марку свариваемого алюминия , который был выбран, в первом приближении, для опытных исследований для стрелы длиной 40 метров шагающего экскаватора ЭШ-4. С этой целью, чтобы "не изобретать велосипед", объездила НИИ авиационной и судостроительной промышленностей, в которых разрабатывались новые марки алюминия. Всесоюзный институт авиационных материалов (ВИАМ) в Москве, Всесоюзный институт легких сплавов (ВИЛС) в Сетуни, НИИ в подмосковном Жуковском, "Прометей" в Ленингра де и другие, к счастью, были для меня доступны, благодаря тому, что ранее я работала в "почтовом ящике" и имела допуск к различным формам секретных работ.

В открытой печати еще не было сведений о таких композициях, как АМГ-6 (Al-Mg-Mn), а в дальнейшем АМГ-61 высокопрочных отечественных сплавах для сварных изделий, которые в течении нескольких десятилетий так и оставались превосходящими иностранные разработки. За рубежом самым свариваемым из алюминиевых сплавов был АМГ-5 более низкой прочности.

Мне стали известны основные свойства и характеристики этих новых отечественных сплавов. Но для применения в строитель стве этих сведений было недостаточно, особенно в части АМГ-61. Тем не менее, выбор был сделан и материал заказан.

Объем работ был колоссальным и интересным. К тому же, сумма договора с НКМЗ составляла половину годового плана научно-исследовательских хоздоговорных работ всего института. Администрация, в лице директора ЛИСИ, Евгения Николаевича Квасникова, и его заместителя по научной работе, Николая Федоровича Федорова, во всем помогала мне. Они понимали важность новой тематики, а также возможность обновления и увеличения мощности лабораторий института. И не только администрация, но и вся общественность института проявляла интерес к новому материалу и исследовательским работам, направленным на использование алюминия в строительстве.

Особенно это стало ощущаться, когда на территорию ЛИСИ прибыли огромные ящики с деталями испытательных машин, листы и трубы из алюминия. Но это происходило потом, а пока надо было найти себе помощников, которые могли бы выполнить часть колоссальных по объему работ. Требовалось, чтобы исполнители уже работали над методикой и приемами исследований.

К работе подключились Анатолий Васильевич Сильвестров, аспирант нашей кафедры металлических конструкций, и преподаватель кафедры сопротивления материалов Зоя Петровна Дитятьева. А.В. Сильвестров, в качестве темы для диссертации взялся провести исследования механических свойств образцов сплава АМГ-6 при статических и знаконопеременных нагрузках и имеющих толщины, характерные для строительных металлических конструкций. Для осуществления этих работ он затратил много старания и труда, чтобы обеспечить монтаж испытатель ных машин ГРМ-100 Пу-50 и ГРМ-50 Пу-25. На этих машинах Армавирского завода он успешно провел длительные (круглосуточные) испытания на усталость для НКМЗ и защитил диссертацию на первую ученую степень, кандидата технических наук.

Зоя Петровна Дитятьева тщательно выполнила большую теоретическую работу по устойчивости алюминиево-магниевых стерж-ней, подсчитав скрупулезно коэффициенты для расчета централь но- и внецентренносжатых стержней.

Большим событием для ЛИСИ было получение немецкой испытательной машины ЦДМ-200 Пу-100. В те годы в Ленинграде было всего две такие машины: в институте им. А.Н. Крылова, у моряков, и на полигоне НИИ мостов, у железнодорожников.

На этой машине можно испытывать образцы и узлы, давая статическую нагрузку на растяжение или сжатие в 200 тонн. Для испытаний на усталость она оснащена пульсаторами, позволявшими осуществлять симметричный цикл "растяжение-сжатие" в 50 тонн или несимметричный на растяжение от 0 до 100 тонн. Опорная станина, верхний и нижний захваты, мощные стойки и другие детали, некоторые весом больше тонны, были тщательно упакованы в огромные деревянные ящики, которые, по мере пребывания, складывались во внутреннем дворе института.

Вопрос об установке этой машины был в ведении директора Е.Н. Квасникова. Несколько совещаний было посвящено месту, которое надо было выбрать для ее расположения.

Большая высота, общий объем и динамичная работа все это требовало особых условий. При эксплуатации необходимо было обеспечить достаточное пространство для установки образцов, для работы гидравлической системы, для наблюдений над измерительными приборами. Следовало исключить появление резонанса в стенах и перекрытиях старого здания института.

Наконец было принято решение о том, что машина будет установлена в примыкающей к механической лаборатории и кафедре металлических конструкций лестничной клетке, которая пронизывала все этажи здания, поэтому обеспечивалась необходимая высота. Площадь ее в плане была достаточной. Е.Н.Квасников своим распоряжением дал команду и указал места, где пробить шурфы вокруг ее фундамента, определить глубину его заложения и конструкцию. Здание было старое, никаких чертежей по нему не сохранилось, поэтому пришлось сделать натурное обследование всех близлежащих конструкций.

За все строительные работы и монтаж машины отвечал Владимир Антонович Труль, доцент кафедры металлоконструкций, который, кляня меня в душе, вынужден был взяться за это дело под давлением замдиректора по научной работе, доктора технических наук, профессора Н.Ф. Федорова. Во всех монтажных работах и испытаниях очень много помогали работники лаборатории, Василий Семенович Любавский и Александр Ефремович Ноженко.

Запустив процесс организации работ по большому заказу для НКМЗ, я обратилась к своей диссертационной теме. Знала, что, если к окончанию аспирантских трех лет не сделаю экспериментальную часть, то научная карьера мне не светит. И вся предыдущая энергия будет истрачена впустую.

Делаю попытки найти организацию, которая могла бы мне оказать помощь. Наконец узнаю об одном закрытом научно-производственном объединении (НПО) на набережной Фокина. С трудом, имея письмо с просьбой об оказании технической помощи аспирантке Артемьевой, проникаю на прием к главному технологу, Федору Андреевичу Богданову. На первых порах прошу выделить 300 килограммов алюминия марки Д-16Т в виде листов. И получаю их. По ходу дела рассказываю ему, что первое исследование связано с тепловыми процессами, происходя щими в алюминии при сварке. До этого не было подробных исследований законов распределения тепла при нагреве дугой свариваемого легкого металла. Не было теоретических исследований применительно к алюминию. Но была общая теория тепловых процессов при сварке, разработанная моим институтским учителем, профессором Н.Н. Рыкалиным. К моменту разговора с Ф.А. Богдановым я уже подобрала для своих опытов теоретические формулы, и все это вызвало у него интерес.

Вспоминаю себя в это время. Все происходящее, отзывалось в моем существе какой-то наэлектризованностью, внутренней убежденностью в необходимости того, что делаю и что еще запланировано в исследованиях. Думаю, это состояние читалось в моих глазах теми, к кому обращалась. И мне никто не отказывал в помощи.

Тот, кто занимался экспериментальными исследованиями в технике, знает, что помимо умственного напряжения, опыты требуют физической силы, как говорили наши аспиранты: диссертация это "работа в тонно-километрах".

Свои 300 килограммов алюминия везу на такси в механическую мастерскую ЛИСИ. В ней должны быть изготовлены образцы. А пока, с благословения Федора Андреевича Богданова, готовлю в одном из цехов НПО стенд для сварки. Мне дают термопары, осциллограф, из ЛИСИ принесла датчики для измерения деформаций. В общем, мне повезло. Наконец привожу образцы. Сварку ведет и помогает в опытах Миша Гагарин. Здесь его основная работа. Знакомство с ним в дальнейшем приводит к тому, что Миша к моменту организации сварочной лаборатории в ЛИСИ будет оформлен у нас по совместительству.

Процесс подготовки был длительным. Испытания прошли быстро и вовремя. К концу испытаний в цеху неожиданно появился главный инженер НПО. Увидев меня, в качестве "инородного тела", да еще командующую сотрудниками его хозяйства, он в начале вскипел: "Что здесь происходит? Кто Вы? Откуда?", а после объяснений, милостиво разрешил закончить всю работу.

Поскольку главным направлением исследований было исследование именно сварных конструкций, одной из основных проблем при организации материальной базы работ явилось приобретение оборудования для аргоно-дуговой сварки и создание специального помещения с травильными ваннами для очистки, травления, промывки, осветления образцов и присадки под сварку.

Случай и здесь нам помог. Ленинградский завод "Электрик", выпускающий УДАР-300 и УДАР-500 аппараты для ручной аргоно-дуговой сварки вольфрамовым электродом с присадкой, увеличивал свои технологические мощности. Для этого, в имеющемся уже цеху необходимо было установить второй мостовой кран. А выдержат ли подкрановые пути и каркас цеха дополнительную нагрузку, должны были определить специалисты нашей кафедры, куда и обратилась дирекция завода.

В научно-исследовательском секторе нашего института посоветовали принять эту работу по экспертизе только в том случае, если завод нам отпустит вне плана установку УДАР-300 или УДАР-500.

Полностью название нашей кафедры было "Кафедра металлических конструкций и испытания сооружений". Преподаватели ее были крупными специалистами по обследованию зданий и сооружений и являлись наиболее авторитетными в городе и области по этой части, поэтому "Электрик" и обратился в ЛИСИ. После некоторых колебаний заводчане согласились выделить нам сварочную аппаратуру УДАР-300. Вот так была получена уникальная сварочная установка. К этому времени было найдено помещение для сварочных работ. Под нашей кафедрой, в полуподвальном помещении, отживал свой век знаменитый в свое время котел системы Шухова. Когда-то он отапливал здание Института гражданских инженеров. С появлением централь ного отопления ему пришлось пребывать на покое. Достаточно было сказать рабочим нашего хозяйственного отдела, что, если они разрежут котел, то металл отдается в их распоряжение, как от исторического экспоната остались пустое место и пыль.

Косметический ремонт, устройство цементного пола, выделение помещения для травилки, вентиляционная система все было сделано в соответствии с санитарными и противопожарными нормами. Как раз в это время Юрий Гагарин совершил свой исторический полет в космос. В шутку, среди нашего коллектива говорили: "А у Иларии Николаевны есть свой Гагарин". Это был Миша, как сказано выше, наш прекрасный сварщик.

С течением времени слух о том, что в ЛИСИ занимаются алюминиевыми строительными конструкциями постепенно стал распространяться в городе. Однажды к нам обратилась закрытая организация, связанная с только что начинающимся освоением космоса. Нужно было испытать небольшую алюминиевую фермочку. Пространственная конструкция должна была служить каркасом для контейнера, в котором помещали опытное животное собачку Лайку. Ее собирались запустить в спутнике вокруг Земли. При первом же взгляде на ферму стало ясно, что она проектировалась не специалистом в области стержневых металлоконструкций. В аналогичных раскосных конструкциях следовало длинные стержни раскосы располагать так, чтобы они при соответствующей нагрузке работали на растяжение, а короткие стойки на сжатие. В предлагаемой ферме сделано было наоборот.

Тем не менее, было задание обязательно испытать каркас. Пришлось это сделать, потом подтвердить расчетом, и только после этого нами были даны рекомендации об изменении направления раскосов, поскольку это уменьшало расход металла, а, следовательно, общую массу спутника, что имело большое значение.

Договор был довольно денежный, и весь доход от него пошел на работы по оснащению механической лаборатории новым оборудованием.

В это же время руководство проектного института Проектстальконструкция (ЛенПСК) обратилось с официальным письмом в администрацию ЛИСИ с просьбой разрешить Артемьевой И.Н. работать по совместительству над проектированием алюминиевых конструкций. Из администрации письмо было направлено профессору Н.Н. Аистову, который не позволил мне работать в этом направлении под предлогом, что мной еще не закончена диссертационная работа.

Мое мнение о том, что те знания, которые я приобрела в процессе уже сделанных исследований, должны пойти на пользу реальному делу, в расчет не принимались. Показав письмо с отказом управляющему ЛенПСК М.Б. Солодарю, сказала ему, что буду работать на общественных началах, без зарплаты. После чего свободное от занятий в ЛИСИ время посвящала проектным делам.

Вместе с главным инженером проекта, Аскольдом Павловичем Полушиным, создавали проект первых в СССР алюминиевых конструкций: инвентарных навигационных знаков и сборно-разборной мачты для Севера, а для Магнитогорского химкомбината была запроектирована вытяжная башня, а попросту труба.

Мною были рекомендованы марки алюминия, способы сварки, специальные прессованные профили. Выбрав алюминиево -магниевый сплав для трубы, решено было обратиться в ВАМИ с запросом, насколько рекомендуемый сплав подходит по коррозиестойкости к газам, имеющим в своем составе сернистые включения и следы (микроскопическое количество) галоидов, которые являются активным реагентом к алюминию. Экспертиза ответила, что труба простоит 60 лет. Однако практика показала, что даже следы галоидов уже разрушающе действуют на этот металл. После двух лет эксплуатации в обшивке появились каверны, а в дальнейшем разрушение. После чего соорудили стальную башню. Из трех проектов нашли свое практическое применение навигационные знаки для ориентировки кораблей.

ЛенПСК не осталась в долгу и после окончания проектной работы оплатила мне все затраченное на нее время. Для меня это было радостной неожиданностью.

Так, формируясь в специалиста по алюминиевым строитель ным конструкциям, заканчивая диссертационную работу, я приступила к работе ассистентом кафедры металлических конструкций и испытания сооружений ЛИСИ с февраля 1957 года. В 1960 году, в апреле месяце, защитила диссертацию на первую ученую степень кандидата технических наук, и она через полтора месяца ВАКом была уже утверждена.

После получения ученой степени мне стало легче защищать свои "бредовые" идеи. Да и в строительной общественности СССР произошел перелом в связи с тем, что главой советской школы "металлистов" членом-корреспондентом АН СССР Н.С.Стрелецким, начиная с 1957 года, в Москве, в помещении Центрального НИИ строительных конструкций (ЦНИИСКе) стали проводиться ежегодные совещания, впоследствии названные координационными. Для многих проектных, научно-исследовательских институтов, строительных трестов, вузов на этих совещаниях Н.С. Стрелецким задавалось направление их деятельности сообразно нуждам народного хозяйства СССР. Впоследствии сообщения участников обобщались, создавался координационный план Госстроя СССР, в котором фигурировали все значимые работы.

Первые два-три года эти совещаниям проводились в течение одного дня. В дальнейшем, с ежегодным увеличением научно-исследовательских и проектных работ, строительства новых интересных сооружений, один день отводился для сообщений об алюминиевых конструкциях и два дня для стальных. Специалисты приезжали со всех концов Советского Союза. Эта очень полезная и интересная традиция сохранялась до кончины Н.С.Стрелецкого в 1965 году.

История сооружения алюминиевого моста

В конце 1962 года на кафедре металлоконструкций произошли перемены. Ушел на должность профессора-консультанта Н.Н.Аистов. На заведование кафедрой ректоратом был выбран кандидат технических наук, доцент кафедры мостов Виктор Иванович Крыжановский, специалист по разводным пролетам мостов, консультант по этой части Ленмосттреста. Как видно из его книги "Разводные мосты", он больше был механиком, чем строителем. Это подтвердилось в дальнейшем, при проектировании опытного алюминиевого цельносварного моста.

Но как говорили злые языки в кулуарах института, он был "удобен" начальству, был, так сказать, податливым и послушным. Ему было далеко до заслуженного деятеля науки и техники, доктора технических наук, профессора Н.Н. Аистова, высокого мужчины, импозантного, несмотря на свою хромоту, с мощной фигурой и абсолютным авторитетом среди ленинградских строителей. Но годы брали свое, ему было уже за 80.

К этому времени мои работы по договору с НКМЗ были почти закончены. Была запроектирована опытная алюминиевая стрела для шагающего экскаватора ЭШ 4/40. Конструкция по заданию разрабатывалась таким образом, чтобы легкая стрела по массе была равна стальной. Это дало удлинение стрелы до 53 метров, вместо 40. После анализа проекта заводчанами оказалось, что база экскаватора не подходит к такому длинному рычагу. Необходимо было увеличить емкости барабанов для силовых и направляющих тросов. Балансировка всего экскаватора, кабины и лебедки требовала значительной корректировки. Кроме того, было необходимо в технологическую цепочку при изготовлении экскаватора включить сварочный цикл, да и весь технологический порядок требовал больших изменений. Для одного опытного экскаватора дирекция завода не пошла на это, так как реконструкция цеха грозила срывом текущих планов. По договоренности с заводом количество и характер испытываемых сварных узлов были сокращены. На балансе ЛИСИ поэтому оставалось около 7 тонн неиспользованного алюминия.

В воздухе стоял вопрос об опытной строительной конструкции. А пока началось растаскивание и разворовывание алюминия. Даже проректор по науке, доктор технических наук, профессор А.Ф. Федоров не устоял. Он проводил исследования по состоянию вод "Маркизовой Лужи", и ему очень приглянулись легкие алюминиевые трубы. Он не преминул использовать свою власть, и с помощью этих труб брались пробы воды.

Наши хозяйственники были в Ленинграде первыми изобретателями легких алюминиевых широких скребков для очистки тротуаров от снега. Я была в шоке, когда увидела в этом качестве свой алюминий, с таким трудом доставшийся для работы. Но, как говорит пословица, не пойман не вор. Явных доказательств их воровства не было. Специального склада для металла институт не нашел. Листы, трубы и профили хранились в помещении лаборатории и частично в закрытых дворах. Все видели где что лежит, и алюминий уплывал для хозяйственных нужд, подозреваю, с одобрения местных руководителей.

При знакомстве нового завкафедрой с моими работами ему было сообщено о наличии алюминия. Виктор Иванович никогда не занимался алюминиевыми конструкциями, но конечно знал, что этот материал фондированный, дорогой. Услышав о таком богатстве 7 тонн высокопрочного алюминия и сообщение о том, что предполагается изготовление опытной конструкции в виде стрелы крана, мостика или покрытия одного из помещений института, как сейчас помню, он покраснел и пытался скрыть свою радость от свалившегося ему на голову драгоценного металла.

НКМЗ не настаивал на изготовлении модели стрелы. После обсуждения на кафедре решили проектировать опытную конструкцию алюминиевого моста.

Начались переговоры с Ленмосттрестом о строительстве опытного перехода, выборе трассы. Надо было получить деньги на строи-тельные работы, разрешение Ленгорисполкома и Архитектурно -планировочного управления на строительство алюминиевого моста. Госстрой СССР должен был разрешить использование металла, предназначенного для научно-исследовательских работ, той организации, которая будет хозяином опытной конструкции.

Наконец, надо было найти завод-изготовитель сварного алюминиевого пролета. Конечно, все, от кого зависело выполнение этого замысла, поддерживали нашу работу. Правда, не всегда то или иное решение принималось быстро, но все-таки дело шло, особенно вначале.

Всех пленяла мысль, что в Ленинграде будет построен первый в СССР алюминиевый мост. 30 мая 1964 года у главного инженера Дормоста было совещание. На нем официально приняли решение о сооружении алюминиевого пешеходного моста на месте старого Подъяческого через канал Грибоедова, с целью приобретения опыта проектирования алюминиевой мостовой конструкции в условиях климата и водных режимов Ленинграда, с его постоянной влажностью, доходящей почти до ста процентов. Предполагалось, что данные, полученные при эксплуатации опытной конструкции, позволят в дальнейшем перейти к более широкому применению легкого металла в мостостроении. Опыт проектирования и изготовления пешеходного мос-та должен был выявить рациональные, оптимальные формы в реальном использовании нового материала при реконструкции существующих ленинградских мостов и при строительстве новых переходов через Неву и ее рукава. Выбор именно пешеходного диктовался наличием у ЛИСИ металла, которого не хватило бы для автодорожного моста.

Уже были начаты разработки различных вариантов с использованием прессованных профилей и имеющегося листового проката.

Однажды обсуждаем у главного инженера Ленмосттреста, П.П. Степного, какие-то вопросы. Входит начальник технического отдела, Владимир Тимофеевич Михайлов, и обращается к Петру Павловичу:

—-Трасса Подьяческого моста не может быть использована. Там запланирован автодорожный мост. Для пешеходного моста нужна другая точка.

В ответ возгласы недоумения, "ахи" и "охи", наконец все обращаются к висевшей на стенке карте города с транспортными коммуникациями. Обсуждаем различные варианты. Наконец П.П. Степнов и В.Т. Михайлов останавливаются на Коломенском мостовом переходе, который должен быть реконструирован, так как был временным, на деревянных клетках.

Ленинград теперь это Санкт-Петербург, город, расположен ный в дельте реки Невы. Он имеет своеобразный ландшафт, отличающийся низкими берегами большой реки, ее рукавов, многочисленных каналов. В течение года колебания уровня воды, в среднем, бывают до 2,5 метров, а иногда более 2,7 метров, выше ординара.

Подъем воды в городе— это противостояние текущих в Финский залив вод многоводной реки и нагоняемой с запада волны ветром, дующим с упрямой природной силой, особенно в ноябре и апреле каждого года. Волею Петра I, а в дальнейшем всей историей строительства дворцов и государственных учреждений, город оказался в центре действия мощных природных стихий. Между стрелкой Васильевского острова и Заячьим островом Петропавловской цитаделью, как на арене огромного водного цирка, происходит главный поединок воды и ветра. Отсюда гребни волн растекаются по притокам и каналам, вовлекая в природный спектакль всю территорию с жилыми кварталами, Летним садом, проспектами. Если побеждает ветер, река отступает и наступает бедствие для горожан: дважды в последние столетия изможденная борьбой река ослабевала, и мощные водяные валы поднимались на 3,5—4,5 метра.

По рекам и каналам во время довольно длительной навигации происходит интенсивное движение речных и морских судов, требующих высокого подмостового габарита. Для Коломенского моста через канал Грибоедова был задан судоходный габарит в виде прямоугольника, шириной 10,57 и высотой 3,25 метра при отметках левого и правого берегов соответственно 2,61 и 2,78 метра. Уклон пешеходной части допускался не более 8процентов. Как видно из этого, такие жесткие условия сразу ограничивали число вариантов моста. Следовало также учесть, что силуэты существующих мостов в Ленинграде предельно строги и, как правило, имеют очертания арок или балок переменного сечения, увеличивающегося к опорам. Такая сложилась тенденция, как правило, соблюдаемая городскими архитекторами. Поэтому заведомо исключался вариант с вантами, висячая конструкция.

В результате анализа веса, работы, экономии строительных алюминиевых конструкций, построенных за рубежом, и научно-исследовательских работ, проведенных в ЛИСИ, у меня сформировались определенные требования к форме таких легких сооружений. Опытная конструкция должна была демонстрировать отличие конструкций из нового материала от уже установившихся стальных. Надо было показать необходимость поиска оптималь ных решений, поскольку материал сильно отличался своими физико-механическими и технологическими свойствами, требующими новых форм и технологии изготовления, отличных от тех, которые применялись в строительстве раньше. Модуль упругости упрочненного конструкционного алюминия в 2,8 раза меньше, чем у стали. Еще при проектировании алюминиевой оболочки стало понятно для того, чтобы наименьшие прогибы и деформативность сооружения отвечали эксплуатационным требованиям, нужно применять пространственные системы с включением ограждения в работу каркаса зданий. Теперь, при проектировании моста, пешеходная часть также должна быть элементом силового каркаса.

К этому времени пространственные системы с включением проезжей части в работу каркаса уже применялись и в стальных, и в железобетонных мостах. Такая необходимость появилась с целью экономии металла, но эта схема для упомянутых материалов была необязательной. Для алюминия это должно быть законом. Иначе в вариантном конкурировании со стальными и железобетонными конструкциями алюминиевые по экономике проиграют. Именно этот принцип был заложен в конструктив ную схему, названную мною панельно-каркасной системой. В учебном процессе, в курсовом и дипломном проектировании она уже была применена и проанализирована в раме промышлен ного здания и в вариантах Подьяческого моста.

Наступал конец 1964 года. Постановление Дормоста, запущен ное в бюрократические каналы, начало приносить плоды. Получено от Госстроя РСФСР "в порядке исключения" разрешение на строительство опытной алюминиевой конструкции и передачу металла Ленмосттресту. Начальство ЛИСИ, в лице проректора Н.Ф. Федорова, стало часто напоминать, а потом требовать от меня как можно быстрее отделаться от висящего на балансе металла. За то, что в учреждении был неиспользованный материал, руководство института рисковало получить выговор, а иногда и что-нибудь похуже. Но беда была в том, что по той же причине в конце года Ленмосттрест не хотел брать себе алюминий, который в этом случае он должен был показать в годовом отчете, а проекта моста еще не было. И здесь нашелся хитроумный начальник технического отдела В.Т. Михайлов. Обратившись ко мне, он предложил: "Илария Николаевна, документы о передаче металла Вы сдайте в банк 31 декабря. Таким образом, в 1964 году в годовом отчете ЛИСИ он числиться не будет. А к нам, в Ленмосттрест пойдет документация в январе 1965. Тогда мы его и оприходуем. Наверное, за год будет сделан рабочий проект". Сказано сделано. Иду в банк 31 декабря, и проблема решена. В дальнейшем, когда дело стало затягиваться, пришлось применить еще раз этот прием. Так алюминий путешествовал из организации в организацию.

По заданию Ленмосттреста проектный институт Ленгипроинж -проект также проработал вариант моста. Там он был запроектирован из двух, сопряженных в центре пролета, длинных консолей, заделанных в выдвинутые с обоих берегов в русло канала устои с помощью стальных балок анкеров. В точке сопряжения консолей, в середине моста, момент сил, воспринимающих нагрузку от толпы, равен нулю, поэтому высота сечения моста в середине пролета была запроектирована очень малой. В связи с этим архитектором, Львом Александровичем Носковым, был создан изящный силуэт мостового перехода пролетом 27,37 метра.

Но конструкция из консолей по деформативности, по расчетному прогибу в 14 сантиметров, при большом скоплении людей была недопустимой, а проект непригоден для строительства.

Мною сразу же, кроме сделанных уже вариантов, была осуществлена попытка заменить статическую систему из консолей на более жесткую, менее деформативную двухшарнирную арку, вписать ее в силуэт архитектора Л.А. Носкова. Надо было заново откорректировать и проверить сечение, особенно в середине пролета, так как вызывало сомнение, выдержит ли в этом месте арка и каков будет расчетный прогиб от толпы. Были сделаны эскиз нового решения конструкции и предварительные расчеты, которые подтвердили достоинства этого варианта.

Окончательное решение в споре, чей вариант моста победит, Ленгипроинжпроекта или ЛИСИ, то есть переработанный мной под архитектуру Л.Н. Носкова, должно было принять высокое начальство.

И далее следует повествование, как хитроумный Владимир Тимофеевич Михайлов, не боясь ответственности за превышение своих полномочий, смог организовать дело так, что без волокиты Коломенский пешеходный мост (проект).

Были решены все вопросы архитектурного, конструктивного и технологического характера.

По просьбе Ленмосттреста заместитель председателя Ленгор-исполкома Г.В. Троицкий согласился по нашему вопросу принять 19 апреля 1966 года В.И. Крыжановского, завкафедрой ЛИСИ. Вопреки тому, что это была индивидуальная аудиенция, В.Т. Михайлов на свой страх и риск разослал приглашения всем деятелям, с которыми необходимо было согласовать проект. Он пригласил главного архитектора города И. Фомина, главного инженера Ленгипроинжпроекта В.В. Демченко, так как оформление в проект нашего варианта должен был делать этот институт. Была уже предварительная договоренность с судостроительным заводом им. А.А.Жданова об изготовлении моста, поэтому приглашен был главный технолог завода.

Естественно, что кроме этих лиц, присутствовал главный инженер Ленмосттреста, П.П. Степнов, сам В.Т. Михайлов и автор арочного варианта, И.Н. Артемьева.

В назначенное время вся компания собралась около кабинета Г.В. Троицкого. Увидев такое собрание, секретарь заволновалась:

— А вы что ждете? К кому Вы пришли? Мой патрон должен сейчас принять В.И. Крыжановского.

В это время прозвучал звонок, призывающий ввести Виктора Ивановича, и все, с ним во главе, ринулись в кабинет зам-преда Ленгорисполкома, Г.В. Троицкого. Тот удивился, но, увидев некоторые знакомые лица, пригласил занять места за столом. Совещание было коротким и очень продуктивным. Были приняты конструкция ЛИСИ и архитектура Ленгипроинжпроекта. Изготовителем назначался Ленинградский судостроительный завод им. А.А.Жданова.

После совещания у Г.В. Троицкого мною началась подробная проработка всей конструкции и ее узлов. Необходимо было сделать трудоемкий расчет арки переменного сечения. Одной из сложных задач было принятие особой технологии изготовления моста. Необходимо было исключить появление трещин, больших сварочных деформаций от нагрева электрической дугой и показать сравнительную легкость монтажа, которая обеспечивалась малым весом всей конструкции.

В связи с большим объемом всех работ, с Ленмосттрестом был заключен хоздоговор.

Решение вопросов, которые все были на уровне проблем, поглотило меня настолько, что я не замечала ничего, что делалось вокруг. Мозг был занят созданием формы конструкции, ее деталей. Перебирая варианты порядка и режимов сварки, необходимо было предусмотреть поведение в это время всех элементов моста.

Как обеспечить доставку конструкции в условиях городских улиц от завода к месту установки? Может быть, изготовить отдельными половинками и установить монтажный стык?..

Увязки сопряжения между собою деталей в образ, требовали рассмотрения всех факторов при переборе разных вариантов.

Созидательная работа подчас была в ущерб моим семейным обязанностям.

Но мысли, что несмотря на все страдания, переживания следует закончить создание строительного объекта из алюминия, как завершение предыдущих многолетних исследований, были для меня превыше всего. Это была конечная цель одного из этапов уже роящихся в моей голове планов. Мысль, что, если работа не будет закончена, металл пропадет, будет использован не по назначению, страшила.

А между тем, кому-то не по душе было мое горение, не боюсь сказать, творческий экстаз.

Подходил срок переизбрания меня на должность ассистента кафедры. И вот, как сказал потом один из преподавателей, мой "доброжелатель", наша кафедральная мужская команда решила "пощекотать мне нервы" поиздеваться над единственной женщиной.

На кафедре издавна существовало хорошее правило: преподаватели, ведущие дипломное проектирование, составляли список тем, каждый студент сам должен был выбрать одну из них и, следовательно, руководителя.

Мною предлагались темы объектов, которые в то время предполагались к строительству в Ленинграде или в других городах. В проектных институтах они уже разрабатывались, но в традиционных материалах, а у меня тема связывалась с применением алюминия. Количество, как говорилось среди студентов, "алюминщиков", составляло подчас одну треть всех дипломников кафедры. Это было 8—10 человек. Н.Н. Аистов предлагал мне выбрать только трех—четырех, иначе некоторые доценты оставались бы без работы. Меня обвиняли в том, что я мало применяю типовые, уже давно известные конструкции. Я же считала необходимым развивать у студентов изобретательность, поощряла проработку оригинальных схем и форм, увязывая их с назначением объекта и окружением, которое было в реальном строительстве.

На защите таких дипломных проектов всегда собиралось много студентов, и, как правило, работы получали отличные оценки.

"Применение вычислительной техники в курсовых проектах студентов ПГС это стрельба из пушки по воробьям" так определили коллеги по кафедре мое предложение составить программы на ЭВМ и в учебном процессе прививать навыки машинного расчета в инженерных конструкциях.

Шел 1960—61 учебный год. Освоение космоса, запуски спутников подтолкнули развитие вычислительной техники, кибернети ки, которая до этого времени была в загоне.

Несмотря на критику, составила алгоритм расчета каркаса промышленного здания ко второму курсовому проекту по стальным конструкциям. В недавно созданном центре вычислительной техники ЛИСИ сделали учебную программу. В 1962 году, и далее в 1966 в типографии ЛИСИ был напечатан тираж методических указаний по этой работе. Так мною впервые в учебном процессе строительных вузов началось внедрение новой техники.

Через несколько лет из Министерства высшего и среднего образования пришло распоряжение о необходимости ввести расчеты на ЭВМ в курсовом и дипломном проектировании. А моя ранняя инициатива в этой области сыграла против меня.

В настоящее время в России поливание грязью и ложь узаконены и уже не вызывают никакого удивления. Потоки неприличных высказываний и, мягко выражаясь, дезинформации, по отношению к порядочным людям, уважаемым деятелям, сообщения об убийствах талантливых ученых так и льются потоком с экранов телевизоров, в радиопередачах…

Но в 1966 году "щекотание нервов" путем искажения работы и деятельности какого-нибудь сотрудника при переизбрании на должность, чаще всего вызывало неприятие у окружающих.

Однако зависть, коварство, жадность, лживость и другие пороки людей существуют и существовали всегда, во все времена истории человечества. Тому свидетельствуют гениальные шедевры Древней Греции "Одиссея", "Илиада", драмы великого Шекспира, произведения русских классиков А.Н. Островского, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Н.В. Гоголя и других.

К сожалению, Советская страна не была исключением в этом. Хотя в шестидесятые годы прошлого века дело не доходило до смертельного исхода, как это бывало в 1937—38 годах, когда, пользуясь обстановкой, некоторые низкие личности сводили счеты со своими недругами.

Студенты факультета ПГС осваивают расчет металлоконструкций на ЭВМ, 1963 г.

С критики работ на ЭВМ в курсовых проектах и дипломного руководства началось обсуждение на кафедре, когда рассматривалось мое переизбрание на следующий срок.

Далее пошли претензии тех, кто помогал устанавливать новые испытательные машины для работ, производимых по договору с НКМЗ: "Почему Вы сами не занимались этим?" Хотя оборудование могли использовать для своих исследований все сотрудники кафедры, что впоследствии и произошло. А я одна не могла объять необъятное, учитывая сроки. "По моей вине", оказывается, завод не стал изготавливать экскаватор с алюминиевой стрелой.

Было еще много несправедливых уколов. Меня, целиком поглощенную работой, это "щекотание нервов", естественно, возмутило.

В моем заключительном слове, я сделала опровержения всем претензиям, иногда резко критикуя тех, кто выступал против меня.

Оказывается, я "неправильно" вела себя. Я отвергла "обычные правила игры". Как объяснили мне потом мои более опытные коллеги, я "должна была благодарить за критику, обещать, что исправлю свои ошибки", никому ни в чем не возражать. Желание защитить свою работу, свою честь, мое независимое поведение в науке и уверенность в своей правоте, оказывается, вызвали возмущение в коллективе кафедры и, следуя мужской солидарности, профорг и парторг сочинили на меня характеристику-пасквиль, который пошел в дело на рассмотрение Совета факультета. Завкафедрой В.И. Крыжановский даже не пытался защитить мою кандидатуру. А так как некоторые члены Совета, зная, какой я работник, не поверили характеристике, то представители кафедральной общественности заявили, что "Артемьева И.Н. создает нервозную обстановку, наши преподаватели не могут работать".

Кому же и чему мешала Артемьева?

При поступлении в аспирантуру уже было установлено, что научной проблемной тематики на кафедре нет. Помимо учебного процесса, все преподаватели делали работу для НИСа (научно-исследовательский сектор). Выполнялись разовые заказы строительных организаций на испытание и экспертизу вновь построенных сооружений. Например , было проведено испытание нового Ушаковского моста через Невку. Перед пуском в эксплуатацию проверялось соответствие проекту и оценка качества конструкций башни телецентра в Ленинграде. Были ос

На телебашнеА.Е.Ноженко, И.Н.Артемьева, Ю.М.Калужинский.

мотрены пудмост и и дано заключение об их использовании для золочения шпиля собора Петропавловской крепости. Выполнялись просьбы от театральных учреждений об оценке надежности различных сценических устройств. Таким образом мои коллеги, имевшие ученую степень и не имевшие ее, не занимались научными исследованиями. Основной их деятельностью в научно-исследовательском секторе была работа по хоздоговорам с предприятиями Ленинграда по обследованию старых строительных конструкций на предмет дальнейшей их эксплуатации и составлению, при необходимости, рекомендаций по реконструкции. Научные исследования по алюминиевым конструкциям на фоне рутинных обследований стареющих зданий конечно "создавали нервозность" у тех, кто наукой не занимался. Главной "алюминщицей" была Артемьева. Убрав ее, кафедра могла опять спокойно погрузиться в болото обследовательских заказов.

Вся эта возня не трогала меня и проходила мимо. Даже, когда один из членов месткома института сообщил, что меня "прокатили", а другой сказал: "Вас, Илария Николаевна, съели", эти известия не затронули меня.

Как помню, все восприняла, будто это меня не касалось, и, как ни странно, не переживала. Ко всему была равнодушна.

Домашние о моих злоключениях ничего не знали.

Закончив учебный год, я перешла в научно-исследовательский сектор на должность младшего научного сотрудника надо было продолжать работы над опытной конструкцией моста по договору с Ленмосттрестом.

Несмотря на то, что кафедра делала все, чтобы помешать этой работе, некоторые даже пытались перехватить ее, я знала, что никто кроме меня не закончит то, что было задумано. Все дело могло пропасть, так как возможные неграмотные изменения в конструкции могли привести к технологическим казусам и трудностям в изготовлении, особенно при сварке. Поэтому пришлось уйти работать в НИС, хотя по зарплате теряла около 25-ти процентов довольно большой суммы, получаемой за преподавание.

Наконец, конструктивная часть моста закончена, чертежи с общим видом, разрезами, узлами, переданы в Ленгипроинж-проект. Оформлением проекта руководила Наталия Герасимовна Бонч-Осмоловская. Выпуск состоялся осенью 1966 года.

У меня оставались работы по технологии изготовления, порядку сборки, сварки, оформлению в отчеты всех материалов, собранных в процессе проектирования, в том числе расчетов, условий изготовления, допусков размеров деталей и другие.

Следует обратить внимание, что все делалось при отсутствии строительных норм и правил на проектирование и изготовление алюминиевых автодорожных и пешеходных мостов. Все принималось, исходя из моих собственных исследований сварных узлов, материала на усталость, исследования сварочных деформаций, обобщения отечественной и зарубежной литературы.

Многие сотрудники ЛИСИ, возмущенные ситуацией, сложившейся на кафедре по отношению к моей работе, настаивали, чтобы я боролась за свое рабочее место, обращалась в вышестоящие инстанции. Дружески советовали разные пути в этом. Но от меня требовалось закончить работы по договору с Ленмост-трестом, и отвлекаться было нельзя.

Когда же настало время оформления отчета, перепечатки текста, переплета и других подобных работ, появилась возможность обдумать путь защиты своей трудовой чести. Первым делом потребовала отдать мне характеристику-пасквиль. Далее собрала необходимые отзывы о своих научных работах. Получила чертежи алюминиевого моста. О руководстве дипломниками говорили отметки "отлично" почти у всех за последние годы, надо было только перечислить фамилии. Наконец, посоветовавшись с самыми опытными преподавателями ЛИСИ, деканом факультета, где я читала лекции, подала заявление в партком.

В заявлении просила партком разобрать ту лживую характе ристику, которая была представлена в Ученый совет, когда рассматривался вопрос о моем переизбрании. Считала все ее положения клеветой. В мае 1967 года собрался расширенный партком ЛИСИ. Мое дело взбудоражило институт. Большое помещение было заполнено коммунистами членами парткома, факультетских бюро, преподавателями, деканами почти всех факультетов. Были многие студенты. Заседание открытое. От кафедры металлоконструкций присутствовал заведующий, беспартийный В.И.Крыжановский, члены КПСС профорг Петров и парторг Клинов. (Даже противно писать фамилии этих людей из-за их гнусной роли в этой истории).

Никого из моих коллег с других кафедр я не просила выступать в мою защиту, никаких предварительных разговоров ни с кем нигде не вела. Мое существо в последние дни перед заседанием было наполнено холодным бешенством. Была замкнута и молчалива в ожидании предстоящей схватки.

Наконец за председательским столом появился ректор Евгений Николаевич Квасников. Это было хорошим знаком.

Большинство присутствующих знали суть моего дела. Поэтому председатель, будучи опытным человеком в таких делах, знающим, как вести заседания Ученого Совета, совещания всякого рода, на которых бывали страстные дискуссии, умеющий пригасить острые моменты, без всякого вступления стал читать мою характеристику. По каждому абзацу я представляла соответствующую справку в свою защиту. При необходимости просила соседа читать отзывы. Например, отзыв профессора Ленинградского политехнического института М.М. Гохберга об исследованиях алюминия на усталость, декана архитектурного факультета, профессора А.М. Соколова, перечислила фамилии моих дипломников за последние годы и их отметки. Наконец, на запись "участвовала в проектировании алюминиевого моста" представила чертеж Ленгипроинжпроекта, на котором была надпись: "Пролетное строение из алюминиево-магниевых сплавов (2-х шарнирная арка с нижним поясом из двух труб), принято по варианту, предложенному и разработанному преподавателем кафедры металлических конструкций ЛИСИ, к.т.н. Артемьевой И.Н. Рабочие чертежи пролетного строения разрабатывались при непосредственном участии к.т.н. Артемьевой И.Н."

По ходу собрания в протоколе сразу же формулировались фразы новой характеристики, отмечающие мою работу во всех областях. Не осталось ни одного пункта старого пасквиля. Как побитые, вышли, можно сказать, выскочили из помещения парткома, стремясь к выходу из института, Крыжановский, Петров и Клинов.

На следующий день, получив новый документ, я уже стала думать о дальнейших шагах, о том, что надо писать заявление в ВАК с просьбой об отмене решения Ученого совета факультета. На этом настаивали мои друзья в институте.

Но после всей этой истории, по-человечески, было тяжело думать о продолжении преподавательской деятельности на кафедре металлоконструкций, тем более, что все договора с НКМЗ и с Ленмосттрестом были закончены. Металл отдан заводу.

Но изготовление моста застопорилось. Причиной стало условие завода Дорожно-мостовому управлению Ленгорисполкома. В связи с тем, что работа с мостом была внеплановой, дирекция решила воспользоваться моментом и потребовала, чтобы на его территории была сделана планировка и заасфальтированы дорожки. До этого времени все работники завода в распутицу должны были передвигаться между цехами чуть ли не в резиновых сапогах.

После выполнения этого условия было обещано немедленное изготовление алюминиевой конструкции.

У Дормоста план 1967 года был уже утвержден, поэтому устройство асфальтовых дорожек перенесли на осень 1968 года. И вот в конце 1968 года, за две недели, вся конструкция была изготовлена, закончены все сварочные работы.

30 декабря 1968 года цельноалюминиевое сварное пролетное строение длиной 27,33 метра было одним подъемом, очень просто, установлено на опоры через канал Грибоедова. Все строительные работы закончили в следующем году, и в 1969 году мост введен в эксплуатацию…

Заполярная эпопея

В то время, когда я вместе со своей воинской частью двигалась на Запад, мама с моей младшей сестрой Алевтиной отправились на работу в экспедицию Главсевморпути.

О работе и жизни геологов рассказывает Алевтина Николаевна.

Еще в 1940-году моя мама получила предложение о назначении петрографом в Усть-Енисейскую экспедицию Главсевмор пути. Но пока велись переговоры об этом, началась Великая Отечественная война, и поездка была отложена. Она состоялась только в 1942-году. Ко времени выезда на Север я закончила десятилетку и работала тоже в АзНИИ чертежницей и художником по зарисовке микрофауны.

Осенью 1942-года мы с мамой отправились в Усть-Енисейскую экспедицию, где проработали несколько месяцев. Весной 1943-года прибыли в Кожевниково на берег моря Лаптевых. Здесь мама стала работать в петрографической лаборатории, сначала в должности петрографа, а после была назначена заведующей лабораторией. В этой лаборатории за 9 лет она провела большую работу по изучению петрографии осадочных пород Нордвикского района, что имело большое значение при определении перспектив его нефтеносности.

Первое время на Севере мы с мамой жили вдвоем. Потом, когда Тихон Матвеевич Емельянцев, старший геолог экспедиции, и моя мама решили пожениться, мы переехали к нему. Тихон Матвеевич был простым в обращении, очень общительным и доброжелательным человеком. Ко мне относился прекрасно. Жили мы очень дружно и хорошо.

В то время в Кожевниково было около семисот человек. Мы, как и все семейные, жили в так называемой "палатке", то есть небольшом дощатом домике. Стены домика были двойные с засыпкой из шлака. При входе к дому был пристроен тамбур. Дом состоял из трех небольших комнат, одна из которых служила кухней. В кухне была печь, которая топилась непрерывно круглый год. Топили углем, который добывался на шахте, в семи километрах от нашей базы Кожевниково. На этой же печи мы готовили еду. Кроме "палаток", в поселке были дом управления экспедицией, где помещались администрация и рабочие комнаты геологического и других отделов, домики лаборатории, домик геофондов. В нем хранились карты, материалы по буровым скважинам и другие геологические документы экспедиции. Там же работали чертежники геологического отдела, в том числе и я.

В поселке были также столовая, школа, детский сад, больница, баня, типография, где печаталась местная газета, и даже скотный двор с коровами и лошадьми. Зимой все сотрудники, выезжавшие летом для сбора полевых материалов, работали на базе в Кожевниково, обрабатывая материалы, собранные в летний период. Этой работой занимался зимой и Тихон Матвеевич. Очень хозяйственный и трудолюбивый человек, он после своей основной геологической работы всегда находил время для дел по дому приносил уголь для топки печи, расчищал от снега площадку вокруг дома, носил воду, разделывал замороженную оленью тушу, которую он обычно заготавливал на зиму. Оленину обычно привозили знакомые Тихона Матвеевича, якуты, жители тех селений и стойбищ, где ему приходилось бывать во время летних работ. Он умел очень вкусно готовить соленую вяленую рыбу юколу.

Семья Емельянцева— Васильевой слыла хлебосоль ной. Как говорили в экспедиции: "У Васильевой всегда горячие пироги". И удивлялись, когда она успевала их выпекать? А секрет мамин был прост: в свободное время она делала несколько больших пирогов с разными начинками, и горячими выносила их в тамбур, который

был холодильником или, лучше сказать, морозильником. Когда приходили гости, от пирога отламывался, иногда откалывался (таким он был заледеневшим) нужный кусок, разогревался на печке и в результате подавался на стол, как свежеиспеченный. Иногда приезжали из стойбищ якуты, и Тихон Матвеевич, и мама очень радушно принимали их.

12 февраля 1946-года мама была награждена Почетной грамотой Главсевморпути , 26 мая 1946-года ей вручили медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне", 7 марта 1947-года мама получила значок "Почетный полярник", а 6 марта 1954-года Почетную грамоту Научно-исследовательского института геологии Арктики (НИИГА).

Т.М. Емельянцевым написан целый ряд геологических отчетов, часть которых опубликована в печати. Проведенные им исследования имеют большое как научное, так и практическое значение в деле изучения геологического строения северной прибрежной части Центральной Сибири.

В 1947-году Тихон Матвеевич был избран депутатом, а в 1950-году переизбран в Нордвикский поселковый совет депутатов трудящихся Хатангского района, Таймырского националь ного округа. В декабре 1945-года Указом Президиума Верховно го Совета СССР Т.М. Емельянцев награжден орденом "Красной Звезды", в 1946-году медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—45-гг.", имел звание и значок "Почетный полярник", грамоту Главного геологического управления Главсевморпути и занесен в "Книгу почета" Нордвикской экспедиции.

С наступлением весны и до самой осени Тихон Матвеевич уезжал на полевые разведывательные работы со своим помощником и каюром погонщиком оленей, которых запрягали в нарты. На них везли снаряжение и продукты. Тихон Матвеевич был физически здоровым и сильным человеком, во время полевых работ мог пройти пешком за день десятки километров. Однажды на маршруте он нашел в тундре клык мамонта. А как-то, вернувшись осенью, привез купленные у якутов вещи шамана обтянутый кожей бубен и колотушку к нему в виде человеческой руки, которая тоже была обтянута кожей. Эти вещи он впо-следствии, по приезде в Ленинград, передал в Музей антропологии и этнографии АН СССР (Кунсткамеру).

В середине января 1949-года с Тихоном Матвеевичем случилось ужасное происшествие. При переезде с участка Сындаско (в 150-ти километрах южнее базы Кожевниково) вместе с каюром, оленями и нартами, в полярную ночь, во время сильной пурги он упал с сорокаметрового обрыва на берег Хатангского залива, получил сильные ушибы и глубокий вывих тазобедренного сустава. На базу в Кожевниково он был доставлен только на восьмые сутки. У врачей экспедиции не было возможности принять необходимые меры, его отправили в Москву, где он прошел длительный и очень трудный для него курс лечения.

После окончания войны Тихон Матвеевич и моя мама несколько раз были в отпуске. Один из таких отпусков мы провели вместе в санатории курорта Балдоне в Латвии. Алевтина к тому времени уже выехала из экспедиции и училась в историко-архивном институте.

Падение с высокого обрыва и травма бедра изменили жизнь геолога-исследователя. Несмотря на грязевое лечение в Балдоне и другие процедуры, нога все время давала знать о себе, ограничивала передвижение пешком, так необходимое в полевых разведывательных работах. Тихон Матвеевич не жаловался на боль, но без палки ему трудно было передвигаться.

В 1951-году Тихон Матвеевич и моя мама уволились из Нордвикской экспедиции и оба до самого выхода на пенсию работали в НИИГА, в Ленинграде.

Семья двух почетных полярников

Расставание с Заполярьем в 1951-году, которое оба полюбили, и мечтали возвратиться еще раз в Кожевниково, происходило в необычайно сложной ситуации. Мама рассказывала, что когда начали собираться на Большую землю, оказалось много вещей, и решили плыть на корабле, а не лететь самолетом, как делали, когда отправлялись в отпуск. Весь путь по северному морю пассажиры корабля, которых было несколько сотен, спокойно жили в своих каютах, развлекались и даже веселились. Когда причалили в Архангельске, неожиданно для всех члены команды впали в буйное веселье, кричали "ура", обнимались друг с другом и целовались сквозь слезы.

—-Что происходит? в недоумении спрашивали пассажиры.

—-Мы шли с распоротым брюхом! воскликнул один из матросов.

Выяснилось, что пройдя чуть больше половины пути, корабль получил пробоину и мог пойти ко дну. Однако, благодаря выдержке капитана и всей команды, в течение нескольких дней без сна боровшихся за живучесть судна, непрерывно откачивавших воду из трюма и накладывавших пластыри, пассажиры без всякой паники были доставлены на Большую землю.

К сожалению, не запомнились ни имя капитана, ни название судна. Можно только благодарить спасителей и до конца жизни восхищаться героизмом полярных моряков.

Радость от встречи с родными в Ленинграде вскоре сменилась бытовыми хлопотами.

В дом, где жил Тихон Матвеевич до войны, попала бомба. Соседи заняли его квартиру. И человек, бесстрашный в борьбе с природной стихией Севера, не смог себя защитить в бюрократической атмосфере. Не мог отвоевать свою квартиру и даже встать в городскую очередь на получение новой. Положение в послевоенном, перенесшим блокаду Ленинграде, было сложным. Возвращались из эвакуации ленинградцы, демобилизовывались те, кто воевал. Многие дома были разрушены, купить после войны новое жилище было невозможно. Но раненый войной Ленинград все равно был красив. Сохранились ансамбли, восстанавливались и строились новые дома, дворцы приобретали нарядный вид. Это был город со своим лицом. А были города-пепелища: Минск, Сталинград и другие, которые строились заново. Они требовали колоссальных государственных средств, которые и направлялись туда. В Ленинграде же государственное жилищное строительство не имело того размаха, который был в последую щие пятилетки. Ведь предоставлявшееся гражданам жилье должно было быть бесплатным, его не хватало. Надо было надеяться на собственные силы.

В это времени я работала на строительстве завода Металл-строй, а жила в поселке Славянка, в десятиметровой мансарде финского домика. До приезда родителей в 1950-году мы вдвоем с сестрой смогли поменять две бакинские комнаты на одну в доме гостиничного типа, известном под названием "Порт Артур", находившимся на Смоленской улице.

Наша "квартира" в 20 квадратных метров имела малюсенькую прихожую, из которой направо попадали в еще меньшую, примерно четырехметровую комнатку с кроватью, тумбочкой и стулом. Остальное пространство, прямо от входа, занимала "большая" комната. На новой площади нас было четверо: сестра Аля и я с грудной дочерью Катей и мужем Валентином.

По приезде родителей мама жила с нами,а Тихон Матвеевич временно ночевал у сестры Полины Матвеевны, где был прописан. Начались страсти по обмену на большую площадь. Наконец, переселились в отдельную квартиру на ул. Фурманова (Гагаринская) в доме ¹ 27/ 6. Наша отдельная квартира имела свои особенности. Войдя в парадную, человек поднимался на несколько ступенек и входил в дверь, ведущую направо. В квартире он попадал на площадку размером примерно два квадратных метра,

Наша семья,1953 г.

а дальше должен был по лестнице спуститься в узкий коридор, оканчивающийся в торце дверью туалета. Слева, у туалета, находилась раковина с краном холодной воды, а рядом - газовая плита. Справа, из коридора, две двери вели в комнаты 20 и 12 квадратных метров. В каждой комнате было по большой круглой печке, пожиравших до пятнадцати кубометров дров за зиму. Ни ванны, ни душа, ни горячей воды не было. Но мы были довольны и этим, хотя жизнь в этой квартире тоже имела свои особенности. В маленькой комнате жила моя семья, а в большой были кровати для мамы-бабушки, для дедушки, как стали звать теперь Тихона Матвеевича, для сестры за ширмой, а на ночь устанавливали посередине раскладушку для Катиной няни Нины. С Ниной вскоре расстались Катя стала посещать детский сад. Все взрослые работали. Утром вставали по очереди, в зависимости от времени выхода на работу. Жили спокойно. Час-то у нас бывали геологи знакомые наших родителей, строители мои сослуживцы, моряки друзья моего мужа, с которыми он заканчивал Высшее мореходное училище. Все люди путешествующих, рукодельных профессий. Тихон Матвеевич любил общество. Особенно молодежь и детей. В семье, еще с Заполярья, был привязан к младшей моей сестре Алевтине, а в 1952-году, вернувшись в Ленинград, застал крошку Катеньку, которую обожал и всем представлял как свою внучку, часто гулял с ней и когда кто-нибудь говорил, что она "очень похожа на дедушку", хитро улыбался. В округе все малыши считали его дедом Морозом, чувствуя его любовь к детям. Высокий, дородный, с бородой, в пальто на лисьем меху, в меховой шапке, с инкрустированной металлом палкой, Тихон Матвеевич выглядел очень импозантно.

Особой заботой и глубокой болью были его многочисленные родственники, жившие в Белоруссии и изредка навещавшие его и сестру Пелагею Матвеевну.

Родная Тихону Матвеевичу Белоруссия была выжжена, разрушена и разграблена фашистами. Пишу, как очевидец. Мои военные дороги прошли через Оршу, Витебск, Минск, Молодечно. Путь военно-санитарной летучки лежал по обоженной войной земле. С обеих сторон железной дороги были вырублены деревья и кустарники. Вместо селений и городов мы видели одни печные трубы и груды разбитых строительных конструкций, кирпича, бетона, следы пожарищ.

Поезд с ранеными часто останавливался, пропуская эшелоны с солдатами и вооружением на фронт. К вагонам, непонятно откуда, появляясь как из-под земли, бежали оборванные босые дети, от двухлетних до подростков. Они протягивали каски, котелки или другой, заменявший посуду сосуд, и наши раненые, и мы, военные медики, отдавали им свою еду. Повар кормил кашей или супом. Всех охватывали жалость к этим одиноким брошенным детям и гнев против фашистов.

Прошло шестьдесят лет, а у меня до сих пор перед глазами образ военной Белоруссии: печные трубы, голая территория и худые, полуголые дети, дети и дети…

В 1952 году республика только начинала вставать из пепла. Минск еще не поднялся из руин. Вся теплая и нетеплая одежда, меховые спальные мешки, валенки и другие вещи, вывезенные из бухты Кожевникова, отправлялись партиями с ходоками в Белоруссию. Всем многочисленным братьям и сестрам, а также их детям, Тихон Матвеевич помогал материально, каждому по мере возможности.

Несмотря на травму бедра, Тихон Матвеевич в январе 1956-года, вместе с А.И. Кравцовой и О.В. Лобановой отправился в экспедицию к низовьям реки Лены для сбора полевых материалов. Перед экспедицией была поставлена задача изучить стратиграфию, литологию и битуминозность верхнепалеозойских и морских мезозойских отложений левобережья низовья р. Лены. После возвращения партии камеральные работы осуществлялись членами экспедиции и многочисленными сотрудниками НИИГА, выполнявшими исследования, каждый по своему профилю. Результаты исследований изложены в книге "Геология и перспективы нефтегазоносности низовьев р. Лены", авторов Т.М. Емельянцева, А.И. Кравцовой и П.С. Пук.

С 4 октября 1951-года мама стала сотрудницей НИИГА, все время занималась анализом шлифов, работая с микроскопом. Руководство института очень ценило ее и, зная, что она очень опытный и тонкий петрограф, разрешило ей в последние годы перед пенсией работать дома. Для этого мама получила на квартиру микроскоп и препараты. Уволившись, она продолжала некоторое время работать по договорам. Но зрение ее стало ухудшаться и пришлось расстаться с микроскопом. Так закончилась ее трудовая деятельность. Результаты тысяч ее анализов, которые помогли поиску нефтяных залежей, отражены во многих научных отчетах. Те, что составлялись в Азербайджане, находятся в архивах треста АзНефть, выполненные в Заполярье и НИИГА, в хранилищах Главного геологического управления Главсевморпути, в фондах НИИГА, а также во многих диссертациях кандидатов и докторов геологических наук.

Приведу по трудовому списку и трудовой книжке ее постоянный профессиональный рост. Он очень показателен. Простая женщина из небольшого волжского городка, без высшего образования, благодаря неутомимому труду, стала высококвалифицированным геологом, руководителем лаборатории.

С 9.10.1931 г. лаборант петрографической лаборатории АзНИИ.

С 10.03.1932 г. старший лаборант петрографической лаборатории АзНИИ.

С 12.03.1934 г. заведует петрографической лабораторией нефтяного промысла им. Сталина в Баку.

С 13.03.1938 г. вернулась в АзНИИ на должность петрографа.

С 27.09.1941 г. старший лаборант кафедры геологии нефтяных и газовых месторождений Азербайджанского индустриаль ного института.

С 11.08.1942 г. откомандирована в распоряжение Главсев морпути.

С 15. 09.1942 г. петрограф Нордвикской полярной экспедиции в бухте Кожевникова моря Лаптевых.

С 1.05.1943 г. начальник петрографической лаборатории Нордвикской экспедиции.

С 18.09.1951 г. откомандирована на работу в НИИ геологии Арктики (НИИГА) в Ленинград.

С 4.10.1951 г. начальник тематической партии Т-67 в НИИГА.

С 1.12.1953 г. старший инженер НИИГА.

С 1.01.1957 г. уволена в связи с уходом на пенсию.

Моя мама не имела специального геологического образования. Но, работая в Баку в Азербайджанском научно-исследова тельском нефтяном институте, она закончила двухгодичные курсы петрографов при этом институте и приобрела специальность петрографа-иммерсиониста. О первой ее самостоятельной работе следует рассказать.

С 1934 по 1938 год она была командирована АзНИИ на работу в трест Сталиннефть, на промысел, где организовала петрографическую лабораторию. Нужно знать, что представлял собой в те годы бакинский нефтяной промысел, чтобы понять обстановку, в которой мама занималась организацией лаборатории. Промысел треста Сталиннефть располагался в низине Биби-эйбата. Лес нефтяных вышек, допотопные "качалки", выбирающие из глубины земли нефть, дороги и дорожки из песка и булыжника, а на поверхности лужи нефти. Все вокруг пропитано нефтью, даже одежда рабочих, не очень хорошо понимающих по-русски. И это в течение четырех лет.

В 1957 году Ленинградский инженерно-строительный институт выхлопотал в поселке Рощино (Ленинградская область) территорию под дачное строительство для сотрудников. На семейном совете решили, что мне необходимо записаться на получение участка. Хотелось построить дом, где можно было бы жить посвободнее. Родителям нужны были более приемлемые для их возраста условия. Пошли разговоры об уходе на пенсию. К тому же мама тяжело перенесла акклиматизацию. У нее нашли затемнение в легких, пришлось лечь в больницу. Благодаря народному лекарству и врачам, вспышка легочного заболевания была ликвидирована.

В 1960 году мы построили дачный дом, и родители с энтузиазмом осваивали новую территорию. К этому времени они оба вышли на пенсию и наслаждались лесистой местностью Карельского перешейка, сочетая труд по благоустройству с отдыхом, проводя летние и даже зимние каникулы за городом, с внучкой.

Однако возраст брал свое, да и квартира на ул. Фурманова оказалась сырой и холодной, несмотря на то, что нам провели паровое отопление. У мамы случались спазмы головного мозга, в конце концов, она опять попала в больницу с микроинсультом, где лечилась больше месяца. Стала плохо видеть, видимо сказалась работа за микроскопом. Мамины болезни тяжело отразились на дальнейшей жизни Тихона Матвеевича. Еще больше осложнились жилищные условия. Моя младшая сестра вышла замуж, у нее родилась девочка. И, несмотря на то, что я с 1965 года уже имела кооперативную квартиру, больным, пожилым людям, всю жизнь проработавшим в тяжелых условиях, было несладко, так как отсутствовали элементарные санитарные удобства. Когда мама болела, Тихон Матвеевич стал временами жить у сестры Полины Матвеевны. У него тоже появились головные боли, шумы, и, конечно, давала себя знать травма бедра.

В 1968-году Полина Матвеевна, которая жила в небольшой комнатке коммунальной квартиры, стала устраивать брата в пансионат для ветеранов труда. Прожив там менее года, Тихон Матвеевич, один из первых геологов-полярников, открывших сибирскую северную нефть, скончался 8 июня 1970 года.

Уже после кончины Тихона Матвеевича, маме сделали операцию на одном глазу сняли катаракту. Второй глаз должны были оперировать в 1981-году, но 7 июня 1981-г. мама скончалась. В мае месяце она, плохо видя, упала, сев мимо стула. Произошел перелом шейки бедра. Из-за больного сердца врачи отказались делать операцию. Через две недели был инсульт, и великой труженицы, прекрасного специалиста и мудрой женщины, моей дорогой мамочки не стало.